Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

Яша Омельков вскинул руку и посмотрел на часы.

— Да… Ехать — так ехать надо сейчас. Дотемна в самый раз управишься.

— Во-во! Уж будь добр, Яшенька! Хоть у тебя и отпуск — выручай, а то меня живьем съедят, оглоеды!

Уже уверенный в согласии Яши Омелькова, бригадир совсем развеселился:

— Ты у меня молодец, Яш! Сено, знаешь ведь, где — в Широком логу, подцепляй первую попавшую копешку и волоки! А мы тут с Пульхерией Карповной посидим, покалякаем о житье-бытье! Правда, хозяюшка?

Пуля в это время ставила на стол тарелку с нарезанной колбасой, и бригадир сказал последние слова прямо ей в лицо. На нее пахнуло тошнотворной смесью винного и табачного перегара. Она отшатнулась, закрывая глаза, и услышала:

— Одному неладно ездить в такую даль… — сказал раздумчиво Яша Омельков. — Давай, Пуля, собирайся, вместе поедем.

Пуля открыла глаза и встретилась с внимательными, все понимающими глазами мужа. Благодарная, она не могла не улыбнуться.

Солнце, хоть и обеденное, но низкое и студеное, светило им прямо в глаза, когда они выехали за деревню — в голое, слепящее своей белизной поле. Истошный лязг и визг гусениц по промороженной, хорошо укатанной дороге, злое урчание мотора, грохот всей железной махины трактора сливались во что-то невообразимое. Оглушенная Пуля сидела, откинувшись в угол кабины, боялась пошевелиться. На ухабах ее то и дело отбрасывало вперед — на переднее стекло, вбок — на Яшу Омелькова.

Тот улыбкой подбадривал ее, а однажды, при особенно сильном броске, приобнял за плечи, хотел перетянуть поближе к себе, но она упрямо отстранилась, и он, рассмеявшись, ободряюще хлопнул ее по спине.

Руки его лежали на рычагах спокойно, только изредка еле заметным усилием брали их на себя или отталкивали. Лицо Яши Омелькова, одетого в замасленную фуфайку, с такой же шапкой на голове, вновь поразило Пулю своим несоответствием званию механизатора: чистое, можно сказать, даже холеное, оно светилось выражением тихой внутренней радости, довольства жизнью и своим местом в ней. Словно какой-то важный, высоких чинов человек, прибыв после долгой отлучки в родную деревню, из баловства решил тряхнуть стариной и попросился на тракторе в поле…

Дорога круто повернула влево. Яша Омельков не пошевелил рычагов, и трактор пошел прямо — по снежной целине, по солнечной дороге, пролегшей по слюдянистому насту. Лязг и визг гусениц сразу приумолк, гул мотора стал привычным, солнце своими лучами-перстами, прикрывая ласково, давило на веки, — Пуля и не заметила, как растворилась в том дремотном покое, где из сна и яви вдруг возникает причудливый, полный тревоги и радости мир.

…Босоногой девчонкой она идет по мокрому лесу, выстуженному ночным дождем. Ноги обжигает озорным холодком, ветки хлещут по лицу и груди ковшами колодезной воды, но все равно хорошо, но все равно хорошо! Потому что солнце, огромное, вездесущее, бьет в глаза, пронизывает все Пулино существо — точно так, как оно заливает сейчас весь этот мокрый лес. Пуле почему-то страшно хочется пуститься бегом, легкое ситцевое платье трещит и рвется на ней, сердце колотится в счастливом нетерпении: впереди поляна, впереди поляна, впереди поляна! Но ноги вязнут, заплетаются в высокой мокрой траве, ноги уже не могут сделать ни шага. Пуля знает, что это — во сне, но — тем досаднее ей, девчонке… И тут же она слышит над ухом:

— Вот дура!

Это голос мужа…

Мужа? Почему мужа? Какого мужа?!!

Да господи! Да вот он сидит рядом, в кабине трактора, с напряженно протянутыми на рычаги руками и со смехом ругает себя, сокрушенно поматывая головой:

— Вот дура! Вот дура! Ведь знал, а залетел!

Озлобленно, но, слышно было, вхолостую лязгали гусеницы, трактор стоял на месте, подрагивая. Впереди синел круто вздыбившийся сугроб — нет, это был берег ложка, чуть ли не доверху занесенного снегом.

— Тут осенью страшнейшие колеи выбиты! — все смеялся Яша Омельков, дергал рычаги и, привстав, заглядывал вперед под гусеницы. — Сели на пузо! Капитально! Вот тебе и отпуск! Вот тебе и свадебное путешествие!

Так в душе Пули и вскинулось: «А кто тебя просил высунуться с этой поездкой?!» Вскинулось и схлынуло: ее самое, дуру, вот так-то всегда легко наряжают на работу — и по дому, и по ферме.

Яша Омельков выключил сцепление, сбавил газ на малые обороты. В кабине стало необычно тихо.

— Как ты думаешь, выедем, нет? — раздумчиво спросил он и опять рассмеялся.

После яркого сна и внезапного возвращения к будничной яви Пуля чувствовала себя как-то странно — и улыбнуться ответно чистому, подмывающему смеху Яши Омелькова хотелось, и нос куда-то в сторону воротился. Но и молчать неудобно было.

— Не знаю, тебе виднее, поди, — сказала она.

— Тогда надо посмотреть! — Яша Омельков открыл дверцу, огляделся туда-сюда, между делом ощупью нашарил засунутый куда-то под сиденье топор и погрозил им Пуле:

— Ты — сиди!

«Неужто березок нарубить хочет?! — подумала она, посидев чуточку и выглядев в окошечко, что Яша Омельков направился к неблизкой опушке маленького, сквозящего мелкотой березничка. — Это сколько же работы! Тогда почему я — сиди?!»

Но выйти ей из кабины не пришлось: Яша Омельков уже спускался в ложок, чуть ли не по пояс пурхаясь в снегу, с разлапистым, похожим на чудище, пнем на плече.

— Ты куда?! — крикнул он ей, раскрывшей дверцу.

— Тяжело же тебе!

— Куда тебе в валенках — начерпаешь снегу! Знай сиди!

Пуля только теперь сообразила, почему дома Яша Омельков так старательно натягивал поверх голенищ кирзовых сапог штаны комбинезона.

Второй пень он притащил еще быстрее.

Пуля проследила взглядом проложенную им глубокую борозду, даже целую траншею, которая уводила из ложка к каким-то буграм близ березничка.

— Еще с лета я их припас! — хохотнул Яша Омельков, призывно вглядываясь в ее лицо, но, кажется, ничего, кроме строгости, на нем не увидел и деловито пояснил: — Их тут, на меже, навалом. Когда-то сам корчевал уголок поля, засоренный.

Поколдовал перед трактором, ногами и обухом топора пристраивая пни под гусеницы, вспрыгнул в кабину.

— Теперь держись, подруженька, пулей выскочим!

Не успела Пуля ухватиться за что-нибудь, как трактор взревел, встал на дыбы, нырнул в сугроб, еще раз вздыбился и, облегченно зарокотав, пошел по чистому ровному полю дальше.

Оглядываясь назад, Яша Омельков перекрикивал гул трактора:

— В другой раз и во сне не попадусь! Хаханьки!

Больше он за всю дорогу до Широкого лога не проронил ни слова. Лишь временами Пуле казалось, что от него доносится какой-то странный звук, похожий на гудение басовой струны, похожий на мычание, как если бы он пел без слов, со стиснутыми зубами. Это заставило