Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой - Лев Юрьевич Альтмарк

куда-то вышел, но вскоре вернулся с толстой растрёпанной книгой, заложенной в нужном месте красно-синим плотницким карандашом. Пока старика не было, Яшка не удержался и открыл лицо деда, чтобы в неверном свете свечи разглядеть пепельную бороду покойника, потом легонько коснулся впалой синеватой щеки, но тут же отдёрнул руку и стал тереть её о рубаху, словно хотел уничтожить само прикосновение.

Вернувшийся старик дал книгу папе и принялся недовольно ворчать, накрывая лицо деда и ревниво отодвигая мальчика подальше суетливыми несильными толчками. Непрестанно потирая руку о рубашку, Яшка сел на другую низкую скамейку в тёмном углу и неожиданно зевнул до ломоты в скулах, хоть спать ему не хотелось.

С дедом Яшка был почти не знаком, знал про него лишь по папиным рассказам. Поэтому на первых порах его смерть не опечалила мальчика. Было что-то другое: странное неудобство и неловкость, прилепившиеся к нему и больше уже никогда не оставлявшие. Может, впервые в эту ночь он по-настоящему столкнулся с миром взрослых, где есть несчастье и смерть, страдание и утраты, и никто не в состоянии от этого уберечься, каким бы сильным и независимым ни был. Никто от этого безжалостного мира не сможет защитить и сам защититься…

А минуту спустя застоявшуюся тишину комнаты прорезал высокий плачущий папин голос. Странные и непривычные слова, произносимые нараспев, слились в тоскливую древнюю мелодию, никогда ранее не слыханную и вместе с тем удивительно знакомую. Знакомую и близкую до спазма в горле…

– Шма Исраэль, адонай элогейну, адонай эхад… – тягучей маслянистой волной накатывалось на Яшку, и сладкая тревожная дрожь растекалась по спине. Он невольно зажмурился и всю молитву просидел с закрытыми глазами, не шелохнувшись.

Позже он узнал, что это не просто молитва, которую читают евреи, выполняя древний ритуал. Это страстный и торжественный гимн, не позволяющий им забыть, кем они были когда-то в незапамятные библейские времена, и для чего до сих пор существуют в этом неласковом мире. И если нет в этом гимне бравурной воинственности и грохота барабанов, то вовсе не из-за того, что не осталось у евреев причин для радости. Радость, горькая еврейская радость в ином – в бесконечном и непрерывном слиянии со своим древним Богом, единым и недоступным, незримым и вездесущим, указывающим путь праведникам и неминуемо карающим грешников. Дважды в день евреи напоминают ему о себе этой молитвой.

Последнее, что должен успеть произнести человек перед смертью, то есть перед тем, как перейти в иные миры, а не бесследно исчезнуть во вселенском хаосе, это молитва «Шма». Если не успел сам прочесть – ему её прочтут люди сразу после смерти. Это долг остающихся на земле, чтобы душа покойного, устремляясь в заоблачные сферы, очистилась, как в животворных ручьях, в священных древних словах. И только за гранью, очерченной этими древними словами, открывается какое-то новое пространство, заполненное первозданным светом, которого так не хватало человеку при жизни…

Тем не менее жизнь шла своим чередом, времена менялись, и рассуждать о смерти и других неприятных, но необходимых вещах было некогда, да и не хотелось. Настолько это было тягостно и непросто. Школа, институт, друзья, работа, музыка – всё это отнимало время, и – слава богу… Лишь какая-то червоточинка не давала до конца успокоиться и жить, ни о чём не печалясь, принимать как необходимое зло чужие беды и чужую смерть, но радоваться хотя бы тому, что имеешь, а больше всего тому, что тебя пока миновали крупные несчастья.

Ещё с самой юности, когда Яшке становилось невмоготу, он срывался и поспешно куда-нибудь уезжал. Чаще всего в столицу, чтобы несколько суетливых и беспокойных дней провести в шуме незнакомых улиц, бесцельно побродить по старым московским дворикам, где его никто не знает, смертельно утомиться и сбить до кровавых мозолей ноги, под вечер с трудом доползти до жёсткой вокзальной скамейки и продремать до рассвета, иногда просыпаясь, иногда проваливаясь в чёрную дыру усталости. Но к утру ему всегда становилось лучше. За два-три таких дня в Москве он излечивался от хандры и своего смутного, непонятного беспокойства. Но – не навсегда, а до следующего раза.

Подобные стихийные поездки случались не часто, и связей между ними и бытовыми неурядицами как будто не наблюдалось, но иногда в его душе что-то закипало, и противиться этому не было сил. Можно было лишь оттянуть поездку на неделю-другую, но не больше. Что происходило в эти моменты, объяснить было невозможно, и, чтобы не отвечать на чьи-то расспросы и не выслушивать притворные ахи и охи родных, а более того, самому не копаться в причинах такого своего состояния, Яшка подхватывался, что-то сбивчиво врал о необходимости срочно ехать в Москву и тотчас уезжал.

В Москве ему становилось легче уже оттого, что в этом большом многолюдном городе можно было превратиться в незаметную пылинку, ни за что не отвечающую и до которой никому нет ровным счётом никакого дела. Наверное, всё-таки и в самом деле необходимо иногда остаться наедине с самим собой, изменять на время ритм жизни и мыслей, чтобы в одиночку очередной раз побороться со своим угнетённым состоянием, с непонятной тоской, пестуя и любуясь ею, как больным, но горячо любимым ребёнком. Он мучился от одиночества, хоть и не переставал верить, что однажды сумеет избавиться от этой искусственно созданной вокруг себя пустоты, однако даже пальцем не пошевелил бы, наверное, чтобы приблизить долгожданное исцеление. Даже если бы знал, как это сделать.

Вот для чего были необходимы эти поездки…

Этот очередной его приезд в Москву ничем не отличался от предыдущих. Как всегда, он быстро прошёл по многолюдному вокзальному перрону, вливаясь в шумный и пестрый водоворот у метро, выстоял очередь за жетоном и впервые осмотрелся по сторонам лишь на эскалаторе. Настоянный на тысяче знакомых и незнакомых запахов теплый воздушный поток ударил в лицо, и Яшка по привычке стал разглядывать освещенную жёлтым светом шевелящуюся глубину, куда гибкая и жадная змея эскалаторной ленты затаскивала всё новые и новые толпы пассажиров.

Потом он ехал в покачивающемся вагоне, глядел в гудящий чёрный оконный проём на мелькающие хвостатые кометы тоннельных огней, затем подхваченный толпой спешил по гулким мраморным переходам с одной станции на другую и снова ехал, пока наконец бесконечная убаюкивающая езда ему не надоедала.

Поправив выбившийся из-под пальто шарф, сегодня он вышел на какой-то станции на улицу и даже зажмурился от ударивших в лицо ярких лучей последнего осеннего солнца. В холодном, подмёрзшем воздухе эти лучи, казалось, существовали обособленно, нисколько не согревая, а