Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой - Лев Юрьевич Альтмарк

лишь освещая окружающие предметы. Тени от зданий были вычерчены по асфальту уже совсем ледяными и по-зимнему контрастными красками. Яшка шёл по просыпающейся улице, ступая по хрустальным стёклышкам промёрзших луж, и ему было хорошо уже от того, что природа берёт своё даже среди этих каменных безликих громадин, созданных человеком нарочито грубыми и неподвижными, а, кроме того, мастерски умеет втиснуть рваные и сбивчивые ритмы беспокойного человеческого быта в свой неторопливый и уверенный круговорот.

Несколько кварталов он шёл посреди неширокой мостовой, расцвеченной блестящими змейками утопленных в асфальте трамвайных путей, и ни одна машина не обогнала его, потом постоял у витрины закрытого гастронома, читая надписи на горке консервных банок за стеклом, потом свернул на боковую улочку, извилистую и горбатую. Ничего интересного по-прежнему не было, лишь пара пешеходов мелькнула вдали, да ещё откуда-то из-за поворота вынырнул и пронёсся пыльный жигулёнок, оставляя за собой хлопья сиреневых выхлопных газов и гундосое эхо магнитофонного Розенбаума.

Неподалеку в закутке, у ларька с облупившейся вывеской «Пиво и вино», несколько мужчин с опухшими похмельными лицами уже с раннего утра сосредоточенно тянули пиво из литровых банок, привязанных леской к мятому жестяному прилавку. Безразлично проводив Яшку взглядами, они перекинулись парой фраз и снова углубились в своё благословенное занятие.

Метров через пятьдесят Яшка остановился и стал разглядывать высокое коричневое здание с колоннами. Редкая металлическая ограда с распахнутой калиткой преграждала вход на широкие выщербленные ступени, ведущие к дверям.

– Это же синагога! – удивился он, обнаружив квадратные ивритские буквы на фронтоне. – Столько раз бывал в Москве, а на этой улице оказался впервые…

Он сделал несколько неуверенных шагов, вздрогнул от лёгкого скрипа калитки, но всё же поднялся по ступеням к высоким дубовым дверям. В этот ранний час синагога была закрыта.

– Молодой человек, – окликнул его хрипловатый голос из темноты между колоннами, – можно вас на пару слов?

Яшка оглянулся и различил в тёмном углу сидящую на корточках приземистую рыхлую женщину в старушечьем платке и перемазанном извёсткой пальтишке. Из коротких затрёпанных рукавов торчали обветренные красные руки в цыпках и царапинах. К женщине прижимался худощавый белобрысый мальчуган в потёртой школьной форме и разваливающихся картонных сандалиях. Эти сандалии с трогательными треугольными дырочками сразу привлекали внимание. В таких и летом не жарко, а уж осенью…

– Если вы, молодой человек, настоящий еврей, то подайте Христа ради, – уверенно и по-хозяйски потребовала женщина, притворно всхлипывая и подвывая, – а то наши, православные, нынче скупятся, одна надежда на евреев. Ведь вы уедете в свой Израиль, а всё равно свои богатства с собой не увезёте…

Яшка молчал, разглядывая мальчика, и до него не сразу дошло, о чём его просят.

– Что же вы? – почти злорадствовала женщина. – Пришли в синагогу, значит, верующий, а верующий всегда пожалеет ближнего. Не настоящий вы еврей, ей богу, не настоящий!

Непослушными пальцами Яшка вытянул из кошелька две бумажки и сунул в требовательно протянутую пятерню.

– Вот и ладушки! – обрадовалась попрошайка и подтолкнула мальчика: – Дуй, Витёк, за пивом и проследи, чтобы долили после отстоя, а то я их, сволочей, знаю. На вот пустую банку…

Она ещё что-то говорила, но Яшка уже не слышал. Опрометью бросился он вниз по ступеням, юркнул в калитку, побежал по улице мимо пивного ларька, едва не натыкаясь на редких прохожих, и бежал до тех пор, пока не закололо в боку.

В детстве он не раз наблюдал за нищими на базаре, куда они с мамой ходили покупать продукты. Но те базарные нищие были смирными и благообразными, вызывающими сострадание своими язвами и увечьями, кланяющимися каждому за брошенный гривенник. И, главное, при виде их не было такого ужаса и отвращения, как при виде этой говорливой уверенной тётки с мальчиком. А потом базарные нищие разом исчезли. Люди говорили, что их собрали и куда-то вывезли, однако это Яшку уже не интересовало.

Настроение испортилось, но не до конца. Лучше поскорее забыть об этой неприятной встрече. Вздохнув, он зашагал дальше и стал глядеть по сторонам. А улица уже проснулась и приняла свой обычный вид: из конца в конец заскользили нескончаемые машины, зашипели резиновыми шинами грузные короба троллейбусов, где-то между домами заливисто аукнулся раздражённый милицейский свисток, людская толпа стала гуще и беспокойней.

В первом попавшемся кафе он выпил чашку горячего бульона и съел порцию пресных разваренных пельменей. Выйдя из душного помещения на воздух, повеселел окончательно.

Может, немного побродить по улицам, а потом всё равно вернуться… в синагогу? Что-то тянуло его туда. Конечно, неприятно опять встречаться с той нищенкой, хорошо, если бы она к тому времени куда-нибудь ушла. А мальчик? Перед мальчиком было почему-то крайне неловко, словно Яшка совершил непростительный промах, застав его за постыдным занятием – выпрашиванием милостыни. Ему бы в футбол гонять с пацанами, наклейки от жвачек собирать и лупить по воробьям из рогатки…

Некоторое время Яшка постоял у газетного киоска, разглядывая журналы, потом поймал себя на мысли, что не может разобрать в них ни слова. Тогда он пошёл по улице, заходя во все без исключения открывшиеся магазины, и опять отметил, что ничего ему в этих магазинах не интересно, и заходит он в них лишь для того, чтобы потянуть время, а потом, вернувшись к синагоге, уже не встретить попрошаек…

Это было, пожалуй, начало истории, вспоминать которое было легко, и никаких эмоций это воспоминание в нём не вызывало. Неприятное случилось потом…

З. Шма

А случилось вот что. Всё, что происходило дальше, врезалось в его память навсегда и запомнилось до мельчайших подробностей. И не только запомнилось, но и, как принято говорить, наложило отпечаток на всю последующую жизнь…

Где-то к полудню улицы стали шумными и многолюдными, а воздух наконец потеплел настолько, что перестал морозно искриться в солнечных лучах. Прежде сумрачное настроение улетучилось, и эпизод у синагоги теперь казался Яшке мелким и несущественным. Да мало ли какие у людей обстоятельства, если им приходится стоять на паперти с протянутой рукой? Ему ли, жившему всегда в достатке и родительской любви, осуждать кого-то?

Без труда отыскал он извилистую неширокую улицу со знакомым пологим подъёмом, брезгливо поморщившись, прошёл мимо ларька, у которого по-прежнему толпились алкаши, поднялся, затаив дыхание, по широким ступеням и, прежде чем шагнуть в приоткрытую дверь, осторожно заглянул за колонны. Там уже никого не было.

После разгулявшегося солнца и уличной прохлады Яшка сразу окунулся в слегка затхлое тепло и золотистые неподвижные тени в пятнах неяркого света, проникающего сквозь узкие, забранные ажурными решётками оконца.