Прощание с пройденным - Владимир Николаевич Крупин

«Ты же каждый день умываешься? Это для тела. Как его ни умывай, оно что грязное, что чистое, все равно сгниёт. А душа? Получил её от Бога чистой, чистой и представь на Страшный суд. Каждый день её умывай». – «Как? Чем?» – «Живой водой молитвы».

В ЭЛЕКТРИЧКАХ В ШЕСТИДЕСЯТЫЕ: «Родился безногий, родился безрукий, товарщицкий суд меня взял на поруки. Глухой и слепой, обратите вниманье, нет обонянья, нет осязанья, совсем осязания нет». Или такое лихое: «Вышла Дунька за ворота распьяным пьяна. Нажимай нА! Все педали, да! Все равно война-а-А».

СДАЛИ АНАЛИЗЫ. Я поехал в больницу, узнал, что операция назначена на вторник. Поехал к дочке, сказал. Она начала плакать. Как близок был вторник, и как далека среда.

– БУДЕТ РОССИЯ железом окована, проводами опутана. Простор останется, а жить будет некому. На каждом дому по вороне будет сидеть. Другие придут, но не приживутся и испугаются.

– НЕ ВАЖНО, ЧТО бумажно, лишь бы денежно. Выражение из времён замены металлических денег на бумажные. Их очень приветствовали: меньше теряются, основательные. («Давай бумажными, а то эти золотые десятки маленькие, гладкие, прыгают, как блохи».) На ассигнациях были портреты царей, потом («Когда Ленин заступил Николая») вождей. И всегда было пропечатано, что Государственный банк гарантирует золотое обеспечение купюр. Потом Россию залихорадило, трясло в передрягах. Менялись системы и деньги менялись. Народ постоянно обманывали, это уже в России стало традицией. Деньги обезценивались, но многие надеялись на их возвращение. Сколько же денежной массы ушло в горшки, крынки, банки. Сколько закопано в подвалах, лесах. Их находили, искали. Помню целые стопки «керенок», «катенек», даже их собирал. Все сгорели. И сгорали валюты без золотого обеспечения. Вот доллар – никакого обеспечения, держится одним хамством: крутится колесо – сыплется валюта, самая закабаляющая, самая безсовестная.

ПЕРВЫЙ РАЗ я был «папой, отцом семейства» лет в 6–7. Да, так. Маленькие девочки – соседки играли у ворот и подошли ко мне. «Пойдёшь к нам играть?» – «А во что вы играете?» – «В домик. Я мама, это моя дочка, а ты будешь папой». Помню, это предложение очень меня взволновало. Что-то коснулось меня, какое-то чувство взрослости, ответственности.

– ПОДШУТИЛИ НАД ВАХТЁРШЕЙ. Она какая-то глупая была. Очень влюбчивая. Выдумала какого-то лётчика. Будто бы он в неё влюблён. Сидим, она вскакивает: «Ой, Толя летит». Бежит на крыльцо, машет: «Толя, я ни в кого не влюблена, я с тётей Настей работаю». – А нам: «Ой, до чего люблю военных». Мы ей однажды: «Твой лётчик приходил: где моя Марья Тимофеевна?» Подговорили милиционера знакомого, всё-таки в форме.

Научили, чего говорить. Он ей: «Всё готово, всё куплено, надо в ЗАГС». Ушёл. Она: «Надо ещё кровать купить и гардероб хороший». Поверила. Что делать? Я ей говорю: «Лётчики очень ветреные, потому что летают по воздуху. Он другую полюбил. Уже в ресторан ходили. И гвоздики дарил». «Кто такая?» – «Да Шура Мамаева. У неё на огороде самолёт стоял». – И она пошла к Шуре стёкла бить. Мы её перехватили. «Брось о нём думать, тебя другой полюбил». Опять поверила. Мы-то, конечно, дуры. Так стыдно. Но она сама такая. В общем-то жалко её.

ЗОВЁТ ЖЕНУ бабкой. «Бабка жалела земли под табак. Сама огурцы посадила на постной земле, даже не взошло. Я посадил у забора. Такие листья вымахали, как у хрена. Как лопухи. Но возни с ним! Поливай, каждую неделю цвет ощипывать, иначе весь сок в цветки уйдёт. Но и до конца нельзя, иначе такой будет крепкий, что курнёшь и задохнёшься.

Самогон гнал, за день три литра выгнал и все отдубасил». – «Выпил, что ли?». – «Ну. Бабка вечером пришла, принесла бутылку. Ещё стакан вмазал, тогда повалился».

– ПО ДЕРЕВНЮШКЕ ПРОЙДЁМ, доброй девки не найдём: то брюхата, то с родин, то кривая, глаз один. Наша хромка заиграла, двадцать пять на двадцать пять. Выходи, ребята, драться, наша вынесет опять. Как я вспомню о Кильмези, так на сердце сразу рези. И мне кричит река Кильмезь: давай, скорей в меня залезь!

МЕНЯ ЛЮБИЛИ всегда очень романтичные девушки. А разве понимал? Всегда только и думал о литературе. Но ведь помню же (имя забыл), как мы шли с ней летом, и она сказала: «Знаешь, так хочется, чтобы сейчас падал тихий снег, и на нём бы оставались наши следы». И позднее СМС от женщины: «Прошу вас покинуть мои сны».

Но и, к слову о романтике, вспоминаю свой зимний цветок. Ещё начинал только дружить с Надей и приехал в Люблино. Утром мороз, всё в инее. И меня восхитил репейник, прямо весь в сверкающих алмазах куст. Но как сохранить, как принести? И ножа нет. Но додумался – обтоптал сугроб вокруг стебля, лёг, подполз и зубами его перегрыз. Тихонько грыз, боялся, чтоб не осыпался иней. Взял обеими руками: тяжёлый. И принёс в подъезд. Позвонил у дверей. Дальнейшее прошу представить. Да ещё стих подарил: «Ой ты, Лю́блино, ой ты, Люблино, – день и ночь повторяю одно. – Ой полюблено, ой полюблено, тополиное Люблино́. Приголублено в этом Люблино шторой забранное окно. – Поправляешь меня: да не Лю́блино, говори, как все, Люблино́. А мне хочется, чтобы Лю́блино, пусть кому-то это чудно. – Ой полюблено, ой, полюблено тополиное Люблино».

Его (стих) композитор Манвелян песней сделал, и её даже по радио исполняли. И ещё пели песню с моими словами, но начало не моё. Шел по Арбату, случайно услышал: «А кто же эта девушка и где она живёт? А может, она курит, может, она пьёт». Досочинил: «Но как же мне осмелиться, как к ней подойти? А вдруг она заявит: нам не по пути. И всё же я осмелился и к ней я подошёл. И в ней подругу верную, надёжную нашёл. И вот мы с этой девушкой уж десять лет живём, и оба мы не курим, и оба мы не пьём. Я, парни, вам советую решительнее быть и к девушкам на улице смелее подходить. И с ними вы наладите семейный свой уют: не все же они курят, не все же они пьют».

ОТЕЦ: НА ПАСХУ служили молебны по домам. В одном доме священник перечисляет имена о здравии. «А как жену зовут?» – «Паранька». – «Нет такого имени». – «Как нет? – и кричит жене, она на кухне: – Парань, Парань, как тебя зовут?» – Она выскакивает из-за занавески, кланяется: «Параскева, батюшка».

ЮНОШЕСКИЕ СТРОФЫ: «Выпуская в свет «Гулливера», автор думал: окончится зло: в сотню дней от такого примера воцарится в мире добро. Трудно жить, когда знаешь наверно, что умрёшь без того, за что гиб. Но во мне