Любимых убивают все - Сабрина Хэгг

Йенни опустила взгляд на их переплетенные руки. Она понимала – ей нечего на это возразить.

– Молчишь… Потому что знаешь, что я прав, – сказал он, горько усмехнувшись. – Я очень тебе благодарен. Но от моей благодарности нет никакой пользы.

Аксель развернулся к Йенни, их носы почти соприкасались.

– Я не хочу быть палачом для твоей мечты.

– Не говори так… пожалуйста, – выдавила Йенни, ласково прижимая свою холодную ладонь к лицу Акселя. – Ты ни при чем. Я в любом случае не начала бы снимать фильм раньше. Мне нужно было все хорошо обдумать, посоветоваться с Луи. А на это нужно время. Здесь нет твоей вины… Выброси эти глупости из головы.

Она закрыла глаза и запечатлела нежный поцелуй на его губах. Аксель медленно смежил веки, целуя Йенни в ответ и скользя пальцами вдоль ее тонкой ладони, спускаясь к острому локтю и к хрупкому плечу. Йенни уселась на его бедра, аккуратно обвила его шею руками. Она отстранилась от Акселя, чтобы иметь возможность смотреть в его глаза – блестящие, извечно скорбные.

Аксель склонил голову набок, разглядывая лицо Йенни так пристально, будто бы не видел его каждый день. Он осторожно обрисовывал подушечками пальцев контур ее бровей, скул, расплывшихся в смущенной улыбке губ. В потоке холодного серого света из окна Йенни напоминала ему неземное создание из сказок или мифов.

Иногда Акселю казалось, что он просто выдумал ее, когда жить вдруг стало безумно страшно.

– Я люблю тебя, – произнес он, прижавшись губами к плечу Йенни. Его шепот звучал тихо, прерывисто – так шепчут молитву в полуночном мраке, пытаясь хоть немножко облегчить теснящую грудь тоску. – И поэтому я хочу, чтобы через тридцать лет о тебе говорили, что ты Бергман нашего столетия. Помнишь, твои мечты – это и мои мечты?

Йенни рассмеялась:

– Я даже не смею мечтать о том, чтобы меня звали Бергманом нашего столетия. У меня и близко нет такого выдающегося таланта. И такой… хм… такой глубины мысли тоже нет.

– Единственное, чего у тебя нет – это умения по достоинству оценивать себя, – возразил Аксель, щекотливо водя носом по ее шее.

Йенни обняла его за плечи, и губы ее задрожали. В васильковых глазах переливались, мерцали жемчужные слезы. Она так давно не слышала этой насмешливой улыбки в голосе Акселя, что сердце ее невольно замерло и сжалось от щемящего трепета.

Однако весь октябрь и половина ноября состояли из длинных и серых дней, не похожих на этот. Йенни всегда была рядом с Акселем, чтобы готовить для него и напоминать ему, что он должен хоть изредка есть. Была рядом, чтобы напоминать принимать лекарства. Порою даже такое элементарное дело, как купание, не совершалось без ее помощи. Нередко Аксель просил – нет, скорее даже умолял – оставить его одного. Это случалось, когда он чувствовал себя отвратительнее обычного «плохо» – флешбэки случались по двадцать раз в сутки, диссоциация[69] врывалась в его жизнь стремительно и безжалостно, словно ноябрьский сквозняк в распахнутое окно. И от пожирающей разум тревоги Акселя рвало после каждого прихода воспоминаний; тело невыносимо ломило, даже волосы причиняли нестерпимую боль. Мысли о самоубийстве снова и снова кружили в голове, словно куча черно-оранжевых воздушных шаров, выпущенных в серое небо.

Аксель не хотел, чтобы Йенни видела его таким жалким. Он из последних сил стремился сохранить хотя бы крохотный ошметок достоинства в ее глазах. Но даже в эти дни она просто уходила в другую комнату и каждые полчаса-час заглядывала в его спальню – хотела убедиться, что он в порядке.

И Аксель был благодарен ей за то, что она не оставляет его насовсем, не позволяет быть совершенно одному наедине со своей болезнью. Но он пребывал в такой глубокой и беспросветной депрессии – у него не хватало сил даже сказать «спасибо».

Как и в прошлый раз, во время их нахождения на Искье, бо́льшую часть времени Аксель спал или делал вид, что спит. А когда он просыпался, Йенни пыталась отвлечь его чтением книг, просмотром комедий или игрой в приставку, которую она одолжила у Луи. Бывало, они разговаривали о чем-то серьезном, но обычно все их дни сопровождались гнетущим молчанием.

Особенно те из них, когда от антидепрессантов Аксель испытывал неконтролируемый гнев, который всегда выливался на Йенни, стоило ей сказать что-то не то или с не той интонацией. Она знала, что Аксель сам не верит в то, что говорит, и все же каждое слово больно ранило ее, будто его раскаленным железом выжигали у нее на сердце. Но Йенни никогда не позволяла себе ни грустить, ни плакать при Акселе. Вымученная дрожащая улыбка почти всегда зажигалась на ее лице вновь.

Только вот он все понимал, все видел. Глядя на Йенни, Аксель с глухим и бессильным ужасом представлял, насколько было бы честнее, если бы каждый раз вместо того, чтобы так улыбаться, она кричала. Кричала от отчаяния как можно громче.

Но в этих отношениях Аксель обладал монополией на грусть.

* * *

Аксель с Кристин поехали ставить свечи на могилы Робби и Арвида в честь Дня Всех Святых.

На кладбище в это время людей почти не было, только оставленные утром свечи маленькими желтыми звездочками дрожали в ноябрьском сумраке, напоминая о том, что и живые сегодня ступали по влажной, усыпанной сосновыми иглами земле. Выйдя из машины, Кристин замерла у низенькой, покрытой облупившейся краской калитки. Она смотрела вниз, на ряды могильных плит – задумчиво, напуганно. Как будто не хоронила здесь мужа, не провожала в последний путь сына. Она крепче прижала к груди две белые свечи, вздохнула. Аксель мягко коснулся ладонью ее спины.

Они спускались в молчании, под перешептывания сосен со старыми кленами. В метре от могил Робби с Арвидом Кристин остановилась, голова ее склонилась вниз. Аксель осторожно взял из ее замерзших рук свечи, опустился на колени перед двумя плитами и поочередно зажег тонкие белые фитильки. К этому времени у могил уже горела пара свечей. Их пламя безмятежно дрожало, отбрасывало длинные четкие тени на массивы гранита.

– Странно, что Лукас не зашел к нам, – прошептала Кристин. Она оперлась рукой о плечо Акселя.

– Ты же знаешь, он не любит навязываться.

Аксель отчего-то ярко представил себе, как Лукас проснулся рано утром, может, с кем-то, может – один. Как он ехал в поезде безмолвно, как вспоминал: все, что было у него с Робби, все,