Любимых убивают все - Сабрина Хэгг

– Ты не знаешь Акселя, не понимаешь, с чем он сейчас борется. Ты даже не пытаешься его понять!

– Потому что мне нет никакого дела до этого! – Луи развел руки в стороны. – Все, что для меня важно, – это ты. – Он на мгновение замолк, а затем продолжил горячим полушепотом: – И я не хочу еще хотя бы раз в жизни видеть тебя такой разбитой, какой ты была той ночью. Разве я прошу о многом?

Йенни стыдливо опустила голову.

– Он больше никогда ничего подобного не сделает, – сказала она с искренней уверенностью в голосе, хотя в глубине души сомневалась, что может утверждать нечто подобное с такой непоколебимой твердостью. – Аксель на таблетках.

Луи покачал головой, прикрывая глаза ладонью от раздражающе яркого солнечного света.

– Как знаешь. Я тоже больше не вижу смысла в этом разговоре. Но если… – Луи запнулся. Несколько секунд он обдумывал, что сказать, прежде чем произнес: – А впрочем, ничего. Я надеюсь, ты права насчет всего.

Он улыбнулся и, медленно развернувшись, направился к двери.

– Ты же не будешь теперь дуться на меня?

– Нет, с чего мне дуться? Это, в конце концов, твоя жизнь. И твое сердце, которое ты можешь разбивать, сколько тебе влезет.

Йенни нахмурилась.

– Люди не разбивают сердца самим себе.

Луи остановился в дверях и обернулся. В его взгляде мелькнула досада:

– Нет, но ты можешь доверить сердце тому, кто это обязательно сделает. Не такая уж и большая разница, как по мне.

* * *

Сентябрь выдался для Акселя нелегким. С тех пор как он начал принимать новые лекарства, лучше ему не становилось. Акселю казалось, что лечение было направлено на то, чтобы предотвратить появление маниакального эпизода, но до разрушавшей его депрессии врачу не было особого дела. «Это скоро пройдет. Нужно еще немного подождать», – повторял доктор Неймерт.

Помимо этого, Акселя мучили многочисленные побочные эффекты от таблеток: невыносимая сонливость, растущая тревожность, отсутствие аппетита и частые приступы рвоты (но каким-то образом Аксель прибавил пару килограммов) и поистине мучительная акатизия[65] – изо дня в день его преследовало чувство, будто в костях, в мышцах завелся рой беспокойных насекомых. Иногда это становилось невыносимо настолько, что Аксель мечтал о том, чтобы не ощущать своего тела вовсе.

Бо́льшую часть времени он чувствовал себя ходячим зомби, неспособным испытывать эмоции. И весь мир как будто смыл с себя яркие краски, обернулся размытой монохромной кляксой. Но Акселю хотелось чувствовать, хотелось видеть что-то за пределами всепожирающей серости. Сложно сосчитать, как часто мысли о том, чтобы все бросить, посещали его, но Аксель всегда вспоминал о Йенни, о том, что должен стиснуть зубы и глотать свой таблеточный коктейль ради нее. Он ведь обещал. И перспектива снова перейти в маниакальный эпизод пугала именно из-за нее – Аксель бы не пережил, взгляни Йенни еще хоть раз на него своими распахнутыми от ужаса глазами. Чувство вины уничтожило бы его быстрее, чем любой неотвратимый депрессивный эпизод.

В одну из холодных октябрьских ночей Аксель лежал в своей комнате, прикрыв глаза. Он только что принял свои лекарства, и теперь тошнота свирепо сжимала ему горло. Неожиданно внизу раздался шум – что-то разбилось. За ним последовал невнятный грохот. Аксель резко поднялся с постели, но тут же застыл на месте на несколько секунд – «Латуда»[66] всегда вызывала легкое головокружение, – а затем кинулся вниз по лестнице.

В гостиной он увидел Кристин, полулежавшую на диване. Ее худое землистое лицо освещали яркие, агрессивные блики с экрана телевизора. Стеклянные глаза смотрели в одну точку. Под ногами у Кристин лежали темно-зеленые осколки, торчащие из лужи бордового вина. Тяжелый запах табака больно царапал горло.

– Мам, что случилось? – взволнованно спросил Аксель. – Все хорошо?

Слово «хорошо» приобрело теперь намного более широкое значение в их семье – любое состояние, не граничащее с суицидальным, с некоторых пор тоже звалось «хорошо».

– Ага, – ответила Кристин, глядя куда-то сквозь Акселя. Вот уже третий день Кристин, отпросившись с работы, лежала на диване, отказываясь с него подниматься. Она смотрела бессмысленные тв-шоу, плакала, пыталась заснуть, а затем все повторялось по кругу.

Аксель знал, что чувствует Кристин, понимал ее как никто другой, и поэтому так больно, так невыносимо ему было смотреть на маму и осознавать – он ничего не может исправить.

– Мам, ты не порезалась? Могу я что-то для тебя сделать? Давай я уберу осколки?

Аксель сделал пару шагов в сторону Кристин, но она резко качнула головой:

– Не надо. Убирайся, Аксель. Оставь меня.

– Мам, я только…

– Не мучай меня. Уходи! Я не хочу тебя видеть!

Он больше не сказал ни слова – развернулся и молча вышел, беззвучно закрыв за собой дверь. Мать не могла увидеть его исказившееся от боли лицо. Не знала, как страшно сжалось его слишком уставшее для семнадцатилетнего мальчишки сердце.

Кристин села и, уперев локти в колени, схватилась за голову. Ее лицо обдало невыносимым жаром стыда.

Она понимала, что Аксель не заслуживает ее резких, жестоких слов, не заслуживает того одиночества, на которое Кристин его обрекала. Ни один ребенок не заслуживал подобного. Но Кристин не могла с собой бороться.

Она злилась на Акселя за то, что он заботился о ней, забыв обо всех обидах, за то, что проявлял самую чистую и естественную в мире любовь – любовь ребенка к своей матери. И оттого она не могла терпеть его присутствия – оно напоминало ей о том, какая она была жалкая, о том, что должна была быть сильной ради него. Ведь она по-прежнему мать, и в ее покрывшейся непробиваемым слоем льда груди по-прежнему билось материнское сердце.

Кристин повалилась на бок, спрятала влажное от слез лицо в мягкой подушке и закричала.

* * *

Аксель шагал по мокрой брусчатой дороге, которая таинственно серебрилась в свете луны, отчего казалось, будто под подошвами у него искрятся сотни чешуек сказочного дракона. Аксель плотнее кутался в парку, пытаясь защититься от порывистого ветра. Улицы были безлюдны, и тишина на них царила столь всеохватывающая, что Аксель слышал лишь шорох собственных шагов, шум своего дыхания и мысли, бесконечный поток мыслей, что были мрачнее той морозной октябрьской ночи…

Ноги сами вели его вперед, и вот уже через двадцать минут он стоял под окнами дома Йенни. Конечно, Аксель не стал ставить ее в неловкое положение, врываясь к ней во втором часу ночи. Он поднял голову и вдохнул студеный осенний воздух. Закурил. Из окна комнаты Йенни лился теплый свет зажженных