Маленький человек, что же дальше? - Ганс Фаллада

Вдруг спрашивает:

– У вас там уже очень холодно?

– Нет, нет, – поспешно отвечает Пиннеберг. – Не очень. Маленькая печка хорошо греет. Да и комнаты небольшие, они быстро прогреваются. Вот, кстати, деньги за аренду, Хейльбутт.

– Ах да, точно, аренда. Что, опять?

Хейльбутт берет купюру, мнет ее в руках, но не кладет в карман.

– Ты же крышу промазал, Пиннеберг?

– Да, – говорит Пиннеберг. – Промазал. И очень хорошо, что ты дал мне на это деньги. Когда я мазал, то увидел, как сильно она протекала. Сейчас бы осенние дожди начались – было бы плохо.

– И теперь не течет?

– Слава богу, нет, Хейльбутт. Я все хорошо заделал.

– Знаешь, Пиннеберг, – говорит Хейльбутт, – я должен тебе кое-что сказать. Я тут читал… Вы топите целый день?

– Нет, – неуверенно отвечает Пиннеберг, не совсем понимая, к чему клонит Хейльбутт. – Топим немного утром, потом днем, чтобы к вечеру было тепло. Сейчас ведь еще не очень холодно.

– А знаешь, сколько сейчас стоят брикеты у вас за городом?

– Ну, не знаю точно, – говорит Пиннеберг. – Кажется, по последнему постановлению они должны были подешеветь… Может, марка шестьдесят? Или марка пятьдесят пять? Не знаю точно.

– Я недавно читал в строительном журнале, – говорит Хейльбутт, теребя купюру, – что в таких дачных домиках от сырости может появиться грибок. И я бы посоветовал тебе топить как следует, чтобы стены хорошо просохли.

– Да, – кивает Пиннеберг. – Мы можем…

– Видишь ли, – продолжает Хейльбутт, – поэтому я хочу тебя попросить… Мне бы не хотелось, чтобы дом прогнил, поэтому, будь добр, топи весь день, чтобы стены хорошо просыхали. Я дам тебе пока эти десять марок. Может, в следующем месяце принесешь счет за уголь?

– Нет, нет, – торопливо говорит Пиннеберг, сглатывая. – Ты не должен, Хейльбутт. Ты каждый раз возвращаешь мне деньги за аренду. Ты и так нам много помог, еще в «Манделе»…

– Да что ты, Пиннеберг! – удивляется Хейльбутт. – Помощь? Это же в моих интересах – и промазать крышу, и протопить. О помощи и речи нет. Ты сам себе помогаешь…

Хейльбутт качает головой и смотрит на Пиннеберга.

– Хейльбутт! – вырывается у Пиннеберга. – Я понимаю, ты…

– Послушай, – перебивает Хейльбутт. – Я тебе рассказывал, что встретил кое-кого из «Манделя»?

– Нет, – говорит Пиннеберг. – Но…

– Нет? Не рассказывал? – переспрашивает Хейльбутт. – Ни за что не угадаешь. Я встретил Лемана, нашего бывшего шефа и начальника отдела кадров.

– И что? – интересуется Пиннеберг. – Ты с ним говорил?

– Конечно. То есть он говорил. Изливал душу.

– По какому поводу? – удивляется Пиннеберг. – Ему ведь не на что жаловаться.

– Его уволили, – с ударением произносит Хейльбутт. – Господин Шпаннфус его уволил. Точно так же, как уволили нас!

– Боже мой, – пораженно говорит Пиннеберг. – Лемана уволили! Хейльбутт, ты должен мне все рассказать… Позволишь мне взять еще одну сигаретку?

Пиннеберг как камень преткновения. Забытое масло и полиция. Ни одна ночь не бывает достаточно темной.

Было около семи вечера, когда Пиннеберг снова вышел на улицу. Разговор с Хейльбуттом порядком взбодрил его – он был даже возбужден, но при этом смертельно подавлен. Итак, великий Леман пал. Пиннеберг хорошо помнил того самого надменного Лемана, заносчивого и высокомерного, который сидел у себя в кабинете за огромным письменным столом и говорил:

– Удобрений мы, конечно, не продаем.

Леман заставлял дрожать мелкую сошку Пиннеберга, потом господин Шпаннфус заставил дрожать мелкую сошку Лемана. Придет день, и этот подтянутый, спортивно сложенный господин Шпаннфус тоже будет дрожать перед кем-то другим. Так устроен этот мир, и слабое утешение заключается в том, что все рано или поздно получают по заслугам.

Из-за чего же пал господин Леман? Если верить официальной версии, причиной увольнения стал сам Пиннеберг. Оказывается, прозорливый господин Шпаннфус выяснил, что начальник отдела кадров Леман превысил свои полномочия – во время сокращения штата он нанимал своих протеже. Утверждал, будто они переведены из филиалов – из Гамбурга, Фульды или Бреслау. Шпаннфус же разоблачил эту ложь.

Но все знали – это лишь формальный повод. Протеже нанимали всегда, просто теперь господин Шпаннфус сам решил нанимать своих людей – чтобы делать это спокойно, нужно было сначала уволить Лемана.

То, что было известно двадцать лет, стало камнем преткновения на двадцать первый. Разве господин Леман не подделывал документы?

– Переведен из филиала в Бреслау, – велел записать Леман в личное дело, а человек этот был из захолустного Духерова.

Леману еще повезло – ему вполне могло бы грозить уголовное преследование! Так что ему не пристало жаловаться.

Но как жаловался господин Леман, встретив своего бывшего подчиненного Хейльбутта! Разве Хейльбутт не дружил с тем невысоким, приземистым служащим – как его там, Пиннебергом? С ним тоже подло поступили, с этим маленьким человеком…

За то, что мало продавал? Как бы не так! Он продавал достаточно – после ухода Хейльбутта он единственный в отделе более-менее выполнял норму. Поэтому у него, видимо, были завистники среди других сотрудников. Поэтому на столе у Лемана оказалось письмо – анонимное, конечно, – о том, что этот Пиннеберг состоит в штурмовом отряде нацистов!

К тому же почти наверняка было известно, что именно служащий Пиннеберг усердно рисовал на стенах служебного туалета свастики, писал «Сдохни, жид!» и виселицу с толстым евреем и подписью: «О, „Мандель“ – грядут перемены!»

После ухода Пиннеберга эти рисунки прекратились, стены туалета стали безупречно белыми. И такого человека господин Леман нанял как переведенного из Бреслау!

Леман, конечно, всегда считал это чепухой – как иначе Пиннеберг мог дружить с Хейльбуттом? Но спорить было бесполезно – Шпаннфус верил только своему протеже Янеке и Кесслеру.

Итак, Леман пал из-за Пиннеберга, а Пиннеберг – из-за Кесслера. Теперь он мог поразмышлять, насколько выгодно быть хорошим продавцом, продавать с удовольствием и рвением, бороться за каждые хлопчатобумажные брюки за шесть с половиной марок с тем же энтузиазмом, что и за фрак за сто двадцать! Да, солидарность среди служащих существовала – солидарность зависти чужому успеху!

И вот маленький человек Пиннеберг бредет куда глаза глядят, он уже на Фридрихштрассе – в нем уже не осталось ни гнева, ни ярости. Он безоговорочно принял то, что с ним произошло. Можно злиться, но в этом нет никакого толка. Все это уже случилось – назад не вернуться.

Раньше Пиннеберг часто гулял по Фридрихштрассе, он здесь чувствовал себя как дома. Поэтому он замечает, что девушек известной профессии на улице теперь гораздо больше. Конечно, далеко не все из них были настоящими профессионалками – теперь в их деле много бесчестной конкуренции. Еще полтора года назад в магазине рассказывали, что многие