Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

Более того, это мой выбор.

Конечно, этот выбор может быть приписан родной среде обитания и так далее по списку. Но насильственный атеизм в моей стране, будучи страшнейшим злом, в одном отношении — не было бы счастья… — обернулся и одним, страшно сказать, плюсом: свято место оказалось пусто, и те, кто приходил в те времена к вере, приходил к ней не благодаря, а несмотря на, механизмы наследственности почти не работали, и в этом смысле я и впрямь, насколько можно, беспристрастно выбирал веру, повинуясь только внутреннему голосу. Почему-то же я не выбрал буддизм во всех его многообразных вариантах, ни иные восточные вероучения, ни иудаизм, ни многие другие варианты христианства — нет, я ясно чувствовал, что мне ближе всего именно православие, именно тот его вариант, который зовут созерцательным: путь продвижения вверх за счет, назову это так, неуклюже, но другого слова не подберу, «копания вниз», исследования своей души, познания ее греховности и очищения от грехов с Божьей помощью, с помощью молитвы и покаяния.

И еще, едва ли не самое-самое: я — маленький (дай Бог мне стать хоть немного удаленьким) солдат православия. Я принес присягу на верность прежде всего самому христианству, просто Христианству как таковому, но потом — христианству православному, ортодоксальному. У человека должно быть нечто ортодоксальное, то есть то, что является для него правильным без изъяна. Он не только соблюдает телесный пост, но стоит на духовном посту.

Всей душой желаю преодоления главнейшей трагедии последнего тысячелетия — раскола Церкви 1054 года; всей душой желаю примирения Церкви, возвращения к ней как всецело, до каждого христианина, «единой, святой, соборной и апостольской» без ущерба, неполноты, покривления. Но пока это не произошло на Соборе, который всеми сторонами будет признан Вселенским, до тех пор я, со всем моим благоговением, остаюсь по свою сторону… нет, не баррикад, просто — по эту сторону. Считая ее той, за которой — истина в ее полноте — и не переча тем, кто таковую находит в католицизме или лютеранстве. Если угодно, стойкость оловянного солдатика здесь соединяется с осторожностью, с которой поневоле движешься по узкому, едва освещенному опасному пути. Путь в вечность — это не шутка, и, если уж веришь в жизнь вечную, то бесстрашно играть с ним — это даже подумать страшно…

Много пафоса, да? Что делать… ну, есть такие вещи… словом, как-то так. Пафос пафосом — но я внятно излагаю? Я последнее время все боюсь, что у меня не только в беззубом рту каша, но и в мозгах опилки.

После затянувшегося, но, представляется мне, необходимого объяснения отмотаем.

Итак, посреди лечебницы стоял храм. Стоял и стоял, при всем моем, что вытекает из сказанного, почтении — не мой. Но однажды, вы слушаете, да? вы слышите? однажды во мне загорелось желание посетить службу. Я вспомнил рассказ о том, как в сталинском лагере на лесоповале один будущий старец, но и тогда уже человек вполне и глубоко православный, исповедовался у католического патера, будучи убежденным в том, что если Господь поставил в такие условия, что альтернативы нет, то Он же посылает ему такой вот выход из положения, где грехи, искренне исповеданные им, отпускаются Господом в полной мере, то есть таинство реально, действительно. Никак не сравнивая себя со старцем, а его ситуацию с моей, я говорю лишь о Божественном милосердии и снисхождении ко мне грешному. Я чувствовал насущную для меня в пресловутом здесь и сейчас потребность буквально — буквально — подняться на другой уровень над смертельной бессонницей, уровень, с которого я увидел бы ее сверху, хоть немного отстраненно от меня, моей физически измученной, иссохшей души; и я совершенно отчетливо видел, что в моих условиях последних дней, когда по какой-то причине урезали даже ежесуточную дозу снотворных или транквилизаторов, не все ли равно, как назвать эту хоть немного умягчающую, дающую пусть самое малое отдохновение силу. И в то же время — столь же отчетливо понимал, что это совсем, совсем не все равно; как раз это-то и важно. Искать лекарство нужно, как, собственно и во всех заболеваниях, но в столь мучительном особенно — в вере; а если, как в моем случае, и не во всей полноте, то в правильном векторе веры.

Наступил момент, когда изнеможение стало более, чем нестерпимым; и кто-то внутри меня (оставалось верить, что тот, а не другой) решился.

На мой вопрос, могу ли я ближайшим воскресеньем посетить храм — служили католики, грубо говоря, более близкие православному сознанию, чем лютеране (хотя и о тех, как стоит в католическом катехизисе, можно сказать тактично, но строго, что, поскольку сии признают два главнейших догмата: тринитарный (Бог как единое триипостасное существо) и христологический (полнота Божества во Христе сочетается с полнотой человеческой природы), то евангелическое христианство, оно же лютеранство, «содержит большой церковный элемент»), и мне как-то все же сподручнее, что ли, побывать если уж не на православной литургии, то на католической мессе, — на мой запрос старший медбрат Себастиан, добрейший мужичок лет около 40, бритоголовый, в татуировке чуть не по брови — сначала я все никак не мог привыкнуть, что всем этим балуется человек в возрасте уже не мальчишеском, безукоризненно вышколенный, умеющий как отдавать приказы младшему персоналу, так и исполнять приказы врача, виртуозно колющий уколы, не говоря об измерении давления, сахара в крови и тэпэ, вскинул эти самые брови недоуменно — настолько недоуменно, что ясно было: за все время своей работы здесь он ни разу не сталкивался с прошениями такого рода. А между тем они были предусмотрены, составлены четкие расписания служб обеих церквей, да, наконец, по самому архитектурному стилю — не позднее конца 20-х годов прошедшего столетия, — было ясно, что храм поставлен не вчера.

Но узаконенное прошение есть законное прошение, находившееся в его компетенции, и после некоторых колебаний, даже увиливаний — в воскресенье-де утром надо еще посмотреть, будет ли свободен (свободна) от других обязанностей хоть один медбрат (сестра), ну и вообще… А что, собственно, вообще? — спрашивал я тоже при помощи игры недоумевающих бровей и разведения рук в стороны. Между тем и без слов понятно было, что «вообще»: без надзора такого, как я, дважды психического, во-первых, потому, что я здесь, значит, наименован психическим, это раз, и затем потому, что