Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

И вставши, чувствовать себя подкрепленным, в силе нормального и нормально отдохнувшего человека. Жить ежемоментно без мук.

Я так и не знаю по сию пору, что это было — психосоматика или все же сила причастия; сила причастия — или чего-то (кого-то) иного; пошло мне это во укрепление и исцеление души и тела — или все же, не дай Бог, в суд и во осуждение. Я исповедовал это позже православному батюшке и помню странное выражение его лица, словно он сталкивался с этим впервые… — словом, если все-таки это был грех, то с меня он был снят. А если не грех, то на мне его и нет.

Но по сей день в теле моем и душе, стоит вспомнить этот миг причащения Ему (очень надеюсь, Ему) происходит что-то освежающее и очищающее. Так, по крайней мере, я ощущаю.

Лишний раз в моей жизни подтверждается, что вера — дело интимное, и «различать духов», от Бога ли они, ибо «сам сатана принимает вид ангела света», — различать духов, согласно словам апостола, можно только имея очень большой духовный опыт, что, впрочем, тоже не гарантирует гибельной ошибки. Ну, а если ни ты не имеешь оного, ни нету рядом этого опытного в духовном плане человека, скажем, старца? Тогда остается идти на неясный, но отчетливый голос своей совести; а там?..

Пока «там» не наступило, остается руководствоваться словами апостола, повторяемыми мною и здесь, и всегда, многажды-премногажды: «Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится». И: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан».

И наконец: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

Больше. Больше. Боль-ше. «Любовь никогда не перестает». Никогда. Никогда. Никог-да.

Что вам, тебе, мне самому — еще сказать?

Никогда.

19

Когда боль разливается по извилистому и корявому, как пасть крокодила, корыту тела со сточенными краями-берегами, или когда она же, боль, ломает и откусывает, хрустя кусками, кости того же тела, все его оси, пояса, позвонки, нервы, параллели и меридианы тела…

Простите меня, если я сознаюсь: мне так долго было больно и так больно было, когда так долго было больно, — что я уж и не помню, что именно меня достало так, что я — вот это только и помню точно — сорвался в неистовый, нечленораздельный рев; но и этого мне показалось мало, надо же было что-то с собою делать, нельзя было не сделать! Я больше не мог ничего не делать! И тогда я что-то дернул, какой-то, видимо, катетер, но и это не помогло, и потащил эту резиновую или пластиковую, не помню, трубку, и с ревом продолжал извергать ее из себя, чтобы усилить боль до той степени, когда она забила бы сама себя. Видимо, последнее мне удалось, я провалился в себя и в себе ушел еще далее в себя, и там уже потерял себя, о чем узнал по тому, что в конце потери снова нашел себя… Потом… Не могу сказать, когда именно потом, через какие-то десятки секунд, сотни минут или какие-то часы, — не могу, именно потому, что потеря есть то, чего нет, и какими же единицами бытия-присутствия во времени измерить отсутствие?

Не помню, в какой именно момент суток (это мог быть свет белых ночей, но какой-то искусственный, создаваемый несильными лампами дневного освещения, самими по себе незримыми, словно из-за угла посылающими свой рассеянный свет), — но помню, где я себя обнаружил. Это было помещение аптеки в Провансе, в Арле; за прилавком стояла, облокотившись на прилавок, — и в то же самое время каким-то непостижимым образом сидела в соломенном плетеном кресле одна из местных молодых женщин с картины Ван Гога с волосами, затянутыми пучком, в полосатой красной с черным кофточке… да, она раздваивалась в странном, невозможном струйном двойным — стоящем и сидящем — положении; она, продолжая двоиться, словно обтекала, огибала меня, оставаясь плотно недвижной в кресле и одновременно надвигаясь на меня странным, каким-то неотступным взглядом черных глаз. По соседству с ней на стене нарисованной аптеки висела нарисованная же картина Ван Гога арльского периода, изображавшая полупустое местное ночное кафе с бильярдным столом в центре заведения; у стола одиноко стоит завсегдатай в белом, скорее всего — хозяин заведения Жозеф-Мишель. Над ним гальванически светит лампа под абажуром. Как известно, Ван Гог хотел здесь погрузить зрителя при помощи трех красок — красного, желтого и зеленого — в атмосферу кошмара, где можно сойти с ума и (или) совершить преступление. Работал он над небольшим, в общем, холстом — 70×89 см — для маниакального арльского периода своего творчества необычно долго: целых трое суток. Через 20 лет после написания картины и через 18 лет после самоубийства художника, в 1908 году ее приобрел русский коллекционер Иван Морозов за 3000 рублей; тогда это составляло 7000 франков (интересно, это говорило о солидности курса рубля или о несерьезном положении франка?). Еще через 10 лет, в 1918, полотно голландского француза было — и в этом видится своя логика — национализировано страной победившего Третьего Интернационала и конвоировано на склад. Где-то на смутном рубеже 20-х-30-х годов прошлого столетия, кажется, году в 34-м картина по дальнейшему мановению государственной десницы уходит за бугор за соблазнительно хорошие для такой мазни денюшки. Сейчас находится в собственности собрания Йельского университета, Нью-Хейвен. В возвращении работы в качестве законного наследства праправнуку Морозова Пьеру Коновалоффу судом Коннектикута отказано.

К чему я все это себе под нос бубню и по лбу долдоню? Просто бормочу и баюкаю себя, чтобы успокоить? Должно, потому что в 15 лет, в ГДР-овской репродукции среднего, резкого и оттого, должно быть, особенно эффективного качества — картина врезалась в мою память раз и навсегда. Даже не собственно картина, а — самый взгляд на меня хозяина или посетителя кафе, крупный план, усиленный светом лампы из-под абажура. И вот сейчас оттуда, из подростковой неврастении, из только начинавшегося, еще не постоянного психотического состояния, из-под колоссальной, плюшкинской, кучи памяти, в свете обнажающей завалы и углы ее лампы над бильярдным столом… сейчас?.. что сейчас?..

Но вернемся к тому сну. Итак, помню, где я себя обнаружил. Это было помещение аптеки в Провансе, в Арле; за прилавком аптеки стояла, облокотившись на прилавок, — и в то же самое время каким-то непостижимым образом