Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

бы это? — об испанском короле, кем бы тот ни оказался. С какой бы стати мне о нем думать, когда этот король, даже если он, допустим, и есть (а, кстати, есть ли он, вы случайно не знаете?) но если он случайно и есть, то он еще вовсе не я, так?..

— Вам виднее.

— Думаете?.. Ладно; вернемся. Взял я в руки кий и что же? сразу вспомнил, что забыл, в какие именно игры я играл. То есть я помнил, что они назывались «американка» и «пирамидка», но чем именно отличались они друг от друга? Да и помни я это, оно мне не могло помочь, потому что в Германии могли быть либо другие варианты игры, либо другие названия тех же — и как их идентифицировать? Но все же, после поневоле кратковременного раздумья я решил принять его игро-вождение и, как мог доходчиво, объяснил ему возможно доступнее суть дела. В общем, мы договорились, что мое дело — когда наступит моя очередь, ударять таким-то шаром такого-то цвета, а его дело — засчитывать мне такой-то шар, если удастся заколотить его в лузу, или нет — и тэпэ. Его честности я вверялся всецело. Вот себе вверяться было просто смешно, а кому охота быть выставленным на посмешище, да еще осознавая, что делаешь это своими руками — сам! себя! в ясном сознании, добровольно!..

Да; и что же? К моему величайшему, не побоюсь этого слова, изумлению — именно так, величайшему изумлению — первый же шар, который я отправил Бог весть куда, попал в лузу! Было совершенно не важно, что коллега не засчитал его, а важно то, что, пусть это и было неважно, а все-таки не с сухим счетом!

Каждый пущенный мною шар, забитый или нет, укреплял меня в странном, давно не изведанном чувстве собственной нормальности, в том, что, справляясь с игрой, в которой мне не то чтобы не везло, а я попросту был беспомощен, как малое дитя, я так же смогу отныне справляться и с другими моими немощами и неполноценностями, отныне — мнимыми… Да, я все более переставал киксовать.

Словом, святые угодники Божии, вы зрите — или это вы послали мне своими молитвами? — дали мне прочувствовать это чудо как чудо! Выигрыш в малой, но столь важной войне! Из трех сыгранных нами партий я проиграл всего две; это значит — одну я выиграл; да и остальные проиграл на равных! Соперник мой глядел на меня с уважением — значит, это я, я, а не кто другой побудил его признать наше равенство…

Мы играли не очень часто, стол был один, а охотников, кроме нас, еще трое; однако на какой-то день я осмелился играть и с другими, назову это — не пристрелянными мною. Надо же, я, выходило, годен в партнеры игрокам с разной степенью умения и азарта, но никогда не с новичками. Немцы мастера во всем, что касается делания руками, будь то хирургия, автовождение или вот бильярд, — но я видел, что почти не уступаю им.

Странное, неизведанное прежде чувство своей годности, умения справляться и с тем, и с этим, с чем меня сводила жизнь, охватило меня; я сделал проверочный ход: взял первую попавшуюся толстую книгу с книжной полки — всего полок было три, на них стояло около сотни книг, но эту мне поистине Бог послал: то был мой любимый роман «Свет в августе», разумеется, в немецком переводе; что сказать? На такое я бы никогда не потянул, пусть после 15 лет жизни среди «носителей языка», мне это и присниться не могло, и рядом не ночевало, тут мое самомнение сразу понижалось до минус-нулевой отметки.

Но вдруг я ощутил, что не то чтобы я обнаглел вконец, нет, но я… я понимаю слова, правда-правда, слушайте, я понимаю целые строки слов, целые фразы удивительно милой моего сердцу книги… вот это, самое начало — я нашел текст в выкачанном, как еще полсотни романов, из Интернета и закачанном в комп виде, на русском, разумеется, но не сомневайтесь, это оно, милое мое, движущееся с медленностью телеги, да, оно самое:

Сидя у дороги, глядя, как поднимается к ней по косогору повозка, Лина думает: «Я принта из Алабамы; путь далекий. Пешком из самой Алабамы. Путь далекий». Думает: «Меньше месяца в пути, а уж в Миссисипи, так далеко от дома еще не бывала. И от Доуновой лесопилки, так далеко не бывала с двенадцати лет».

Под кожей же этого текста во мне, в жилах моей души — как это часто (говорил я об этом иль нет?) случалось со мной, особенно в последнее время, шел другой, куда более важный, измучивший меня за годы, прошедшие даже не со времен моего крещения, а еще раньше, куда раньше, — приведший меня ко крещению текст, если вычленить текстуальность из, я уже называл это, ментального шума.

Я верил в Бога — по причинам, указанным выше. Дело было за малым. Почему должны мы верить, что Он не просто создал мир, но создал его целесообразно, и цели эти дано знать человеку? И неужели и вправду человек, непонятным образом появившийся на этой малой, третьестепенной планете, есть Его возлюбленное существо, о котором Он прежде всего говорит, о котором Он думает специально, кем Он настолько занят, что обеспокоен его падением и в результате вечною смертью — и хочет ему спасения единственно по любви к своему падшему, но возлюбленному созданию? Неужели Он и правда настолько любит его, что послал Единственного Сына на добровольную страшную смерть ради его спасения — искупления его грехов?! Единого невинного ради спасения всех виновных? Неужели нельзя было проще разрешить этот вопрос Тому, Кому все возможно? И ради меня, ради таких, как я — совершилось неслыханное: воплотился Бог-Создатель вселенной в одном компактном человеческом теле (!), добровольно ради меня (!) и распялся Бог — страшно страдал Богочеловек на позорном, неключимым рабам предназначенном кресте?

Телега двигалась:

Она и на Доуновой лесопилке не бывала, пока не умерли отец с матерью, хотя раз по шесть, по восемь в году, по субботам, ездила в город — на повозке, в платье, выписанном по почте, босые ноги поставив на дно, туфли, завернутые в бумагу, положив рядом с собой на сиденье. В туфли обувалась перед самым городом. А когда подросла, просила отца остановить повозку на окраине, слезала и шла пешком. Отцу не говорила, почему хочет идти, а не ехать. Он думал — потому что улицы