Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

— Зачем, — спрашиваю, — тебе эти железяки?

А он прямо-таки оскорбился:

— Слушай, я же не говорю дастархан, плов, все такое — что я, не понимаю? Но шашлык — пятиминутное дело! Кому мы мешаем? Тихо-мирно, культур-мулыур, да?

А надо сказать, в Парижике у нас отельчик неплохой. Монпарнас, четыре звезды. Чего еще человеку надо? Ложись отдыхай после осмотра и вечера в «Мулен Руж» с бокалом шампанского.

— Ты что же, в номере отеля мангал разожжешь?

— Зачем? Разве там двора нет?

— Какой двор на Монпарнасе?

— Шутишь? — серьезно так.

— Ничего я не шучу. Нет там двора. И потом, интересно узнать, ты где и как мясо для шашлыка мариновать будешь? Опять же в номере?

— Обижаешь. У меня тут все с собой, — показывает на ту же сумищу. — Как раз до Парижа все промаринуется. Килограмма на четыре. Ты и не заметишь, как оно растает во рту.

Тут я просто офонарел. Сделался со мной такой ступор, что…

— Делай что хочешь, но я тебя предупреждаю — никаких мангалов Париж не видел и не увидит. Во всяком случае, в нашем отеле в моем сопровождении такой номер не пройдет. Это может для всех нас очень плохо кончиться. Это, во-вторых. А во-первых, тебе придется все это вот маринованное сдать в наглухо застегнутом виде в багаж. В салоне тебя водитель и пассажиры по головке не погладят. Да, боюсь, и в багажном отделении запах распространится… Оно хоть более-менее герметично закрыто? Маринад не потечет? Нет, как угодно, это невозможно. Выкидывай ты это свое мясо прямо здесь и сейчас, ну его к лешему. Мангал можешь оставить себе. А мясо выкидывай давай.

А тут еще шофер подходит, немец. Он, когда понял, о чем речь, как заорет по-немецки. А Фархад — на него по-узбекски… О-о! Что там было, я тебе скажу!

Короче, приехали. Короче, удалось его уговорить не воздвигать мангал посреди бульвара Монпарнас. Ладно. Едем на обзорную экскурсию по Парижу. То-се, Конкорд, Шанз дЭлизе, Арк де Триумф там, Инвалиды, все такое.

Наконец, выходим на набережной и идем к Нотр-Дам. А он мне и говорит:

— Слушай, а куда мы идем?

— В Собор Парижской Богоматери, — говорю.

— А там холодного пива можно достать?

Сам понимаешь, чего-чего, а чтобы узбек искал холодного пива в холодную, в общем, погоду — и, главное, где? Думаю, как бы ему объяснить. Говорю:

— Слушай, а ты пойдешь в мечеть за холодным пивом?

А он, значит, смотрит серьезно так перед собой. На Нотр-Дам. И отверзает уста. И вот что слышу в ответ:

— А ра-зве это ме-четь?

А? А? Нет, скажите, а?

15

…Как ни удивительно, но все земное проходит — и по сей день, чему положено пройти — проходит, даже невыносимо-долгое невыносимо-невыносимое; и тогда все, кому положено, приходят. Через какие-то 50 минут милая девушка в халатике белом, ромашка моя, эфирное создание, промурлыкав — ах, как нежно умеют они мурлыкать, Боже ты мой! — и как умеют лаять, Господи мой Боже, вот это амплитуда, братцы мои кролики! — прозвенев малиновым колокольчиком в своем горлышке положенное вигейтэсиннен? Каквысебячувствуете? Полагаю, что и умершему в ожидании ее скорой помощи, при условии, что он (я) не свалился бы с ролли, а остался бы сидеть на стуле, как есть живой, т. е. смотря прямо перед собой, не мигая и держа руки на подлокотниках параллельно полусогнутыми, — тогда и в этом случае, приняв меня за меня, а не за то, что от пациента («меня») осталось, — она и в этом случае задала бы выученно тот же учтивый вопрос — и так же не слушая ответа, повезла бы меня в лифте как человекообразного, не то человекобезобразного, а, в общем, среди сотен таких же, человека вполне однообразного живого трупа на 4-й этаж в родную палату.

И вот я вернулся; оглядываюсь — нас пока еще двое: Кащей еще находился тут и пока оказывался привременно бессмертным: тихо, прижизненно дышал. И вот прикатили третьего.

Видно, меня уже достаточно вывернуло и на соляную сторону, и на сахарную; сил же разбираться в том, почему все не так, вроде все как всегда — и каким это я таким вернулся из боя, этого у меня не было. Я молча глядел на него, этого третьего. А он глядел в пространство — у нас под углом под стеной был прикреплен телевизор, и у каждого был пульт, и к каждому пульту — наушники, чтобы никто из нас другим из нас не мешал. Да, комфортабельная была жизнь у нас, в комнате с белым потолком.

Я посматриваю на него: на первый взгляд странный. Лет от 16 до 24. Именно так — от 16 до 24. Почти не говорит; а когда говорит, то с акцентом, похоже, испанским; впрочем, говорит так тихо, что толком акцент не разберешь — может, и какой-нибудь свой, там это мекленбургский… Вид же у него был, когда он встал, переодеваясь в приличное домашнее: росточек под метр 54–56, да, почти карлик, руки и ноги не то чтоб худые, а — прямые плети, смыкающиеся под прямым углом, и весь корпус прям, не худ, а именно прям — такие бывают танцоры с Ямайки, но и лишним ритмом тут не било; да и весь корпус должно было бы назвать тельцем, ну и голова тоже неформат: голова ужата не то что по сравнению с обычной, нет, она ужата сравнительно с уже ужатой головой. И притом же маленькая эта голова на совсем уж ужатом тельце казалась большой. Она похожа была бы на головку змеи, если бы та согласилось ужать и свое тело до того, что голова ее казалась бы большой на фоне маленького тела, равного почти хвосту.

Черты лица хотя и неправильны, но живые именно как у животного, и вообще это было существо вот такого сложения, то есть выкроенное по своему пропорциональному вполне человеческому лекалу — такое вот гармоничной очень по-своему худобы человеческое изделие.

И глаза-то у него были совсем свои-не-чужие-этнически определенные самым неопределенным образом — от Средиземного моря до Карибского. Белки формы квадратика белого шоколада, чуть растянутого в ромб. И вот в них влеплен (почти вмят) тем же, только более узким мальтийским ромбом шоколадного цвета зрачок.

А если кто замечал, темно-шоколадный зрачок имеет втягивающее, вовлекающее в себя выражение. Вот оно у