Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

подарили Леве и Рае на серебряную свадьбу, вот так, да. Эмболия легочной артерии. Мгновенная смерть в 55 лет. Там все оформили незамедлительно, так что даже наше участие (а это потеря целого дня, это такой форс-мажор!) оказалось необязательно, правда, эти две женщины, Левины и Раины подруги, сами поехали с убитой столь нежданным горем (он был совершенно, совершенно здоров, и никогда не курил, никогда!) вдовой, поехали за свой счет, никаких претензий к турбюро, разумеется, и вернулись вечером в отель из Фюссена — и отправили и гроб, и ее самолетом в Кельн за счет страховки, нет, молодцы они, хотя ей, конечно, не легче, да это как сказать, вот пришлось бы ей еще с этим возиться, горе горем, а хоронить за 600 с гаком километров надо, да — вот тогда… и детям в Челябинск сообщили; мы, конечно, скинулись по 10 ойро, это, считая сюда сопровождающую со мной, опять же 580 ойро, все-таки, да.

Но куда, скажите мне, куда исчезает человек — в секунду? В секунду — и он не он, а он холодный. Оболочка здесь, а сам он? Отрыв одной-одинешенькой жилы — все. Как у Гоголя, да? «Вскрикнули, как водится, всплеснув руками: „Ах, Боже мой!“ — послали за доктором, чтобы пустить кровь, но увидели, что прокурор был уже одно бездушное тело. Тогда только с соболезнованием узнали, что у покойника была, точно, душа, хотя он по скромности своей никогда ее не показывал. А между тем появленье смерти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке…». Да, правда. Да, так.

А как «так»?..

А за этим воспоминанием, словно нарочно, чтобы, контрастируя, нейтрализовать его, вступало на смену другое, мое собственное воспоминание.

…Повторяю, как только вспоминаешь о путешествиях, вспоминается то, что русские сопровождающие — причем не только женщины, но и мужчины — жалостливы и милостивы. Некоторое время я был загружен поездками. Моя работа относится к сезонным: то густо, то пусто… 7 лет тучных, 7 тощих. Предстояли, почти подряд, без отдыха, Мюнхен, Брюссель, Париж. Все шло как обычно, только в Париже произошел такой случай (впрочем, для Парижа обычен именно что очередной случай): поднимаю наших на 2-й уровень Эйфелевой башни, ходим по периметру, смотрим. Затем спускаю. Лифты Эйфелевой, при всей их вместительности, набиты битком: конец июля, 9 вечера, температура плюс 23, горящая золотыми искрами башня — словом, от людей тесно. Нужно отловить своих, довести до автобуса, потом вернуться, отловить оставшихся — благо, нынешний состав почти все люди пожилые, послушные, собираются, спустясь, в условленном углу под одной из четырех золотых лап.

Сели в автобус. Сопровождающая Ирина в последний раз:

— Все на месте?

Пауза. Можно ехать по умолчанию. И тут робкий женский глас:

— Ой, а у меня мужа рядом нет.

В полном автобусе зияет маленькая пустота. Пустота есть от того, кого рядом нет.

А надо сказать, что стоять автобусу у Эйфелевой там, где мы встали, категорически запрещено. Водитель может только высадить публику, уехать на стоянку, а затем подъехать, всех подобрать и — вперед. На высадку минуты 3, на посадку — ну, 5. Проволочка карается крупным штрафом.

— А где ваш муж? — сколь можно мягче спрашиваю я.

— Да он всегда при мне. Всегда держу его под руку. Он без меня как… У него рассеянный склероз. А тут он как-то вдруг обернулся и — нет. Я не вижу, темно же, хоть и искры. Народу же!

— Крикнул бы вам.

— Ой, у меня как раз слуховой аппаратик из уха вывалился.

Я похолодел. Народу, без преувеличения — тысячи. Искрящаяся золотом темень. Распах на все 4 стороны.

Стоять искать не имеем права.

— Знаете что, — шепчет мне Ирина на ухо, — вы им байки травите, а я пойду искать.

Я этой потерпевшей:

— А он на каком-нибудь языке…

— Только на русском.

— А у него какие-нибудь деньги…

— Что вы. Все деньги всегда у меня.

— А визитка отеля?

— Одна, вот, у меня.

Что будешь делать?

— Идите, — говорю Ирине; оба мы понимаем — сейчас появится ажан, фирма потерпит убытки, и мало нам не покажется. Никто не виноват, ничего личного, но мало нам не покажется. Вычтут из наших.

Немецкий автобус ждет 5 минут и отваливает; но мы-то жалельцы. И вот я им про чудный град Лютецию, и про убийство герцога Гиза, и про убийство адмирала Колиньи и с ним еще некоторого количества тысяч гугенотов, и про убийство Генриха 3-го, и про убийство Генриха 4-го Бурбона. Слушай, говорю себе, одни убийства и заговоры, заговоры и резня, а казни — это убийство или нет? Скажем, сожжение тамплиеров — это что? вот она, твоя история святых камней Европы; и это еще в мирное время.

А шофер-то, Йоханнес — ой, трясется от страха. Надо ехать, поехали, нас сейчас размажут финансово на фоне этой голимой башни. Будешь стоять, говорю, как умею, приказным тоном. Не ваша фирма платит — наша (т. е. на самом деле — мы с Ириной, а фирма добавит… кое-что). А он пляшет от страха все равно.

И так 45 минут — в ожидании финансового провала; жуть (зря, что ли, я не спал — не умею сидя — ночь и потом сразу 4-хчасовая автобусная обзорка, рундфарт, как говорят у них).

Наконец — если на клетке слона увидишь надпись «буйвол», то, как известно, не верь глазам своим. Вот я и не верю, ни одному глазику, ни другому. Тем более у меня астигматизм, осложненный катарактой… то есть наоборот. И все же, все же, все же! как не верить, что это наш дедушка… иначе кто он, раз уж Ирина ведет его под руку?..

Ну, все, тронулись. Вот он, вот он, русский Бог.

Ирина — мне:

— Он стоял на мосту с левого нашего берега на правый и молча плакал.

— Как же вы его отыскали среди этих голов? Почему вообще пошли на мост?

— Сама не знаю. Какая-то со временем приходит интуиция.

Интуиция шла к ней и дошла всего за 45 минут. А если бы за 47? Наверняка бы успели подойти эти, с козырьками. И сделали бы под козырек. Штраф — выше крыш Парижа. Точно говорю. Бедный, бедный Йоханнес, как переживал, больше нас. И ведь не обиделся. Какой молодец.

А как только вспомнился Парижик, то вот вам — со слов еще одного сопровождающего — просто прелесть:

— Катим, стало быть, в Париж. В поездку записался некто Фархад из Самарканда. Ну и вот,