Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

панически боялся смерти. Из всех моих очных и заочных, настоящих и прошедших по земному пути знакомых в этом не уступал ему только я, если считать меня знакомым с самим собой — что, если вдуматься, проблемно. И вот как-то в разговоре с Эккерманом Гете высказался в том роде, что-де он не может представить себе на основании своего житейского опыта, согласно которому все, что откладывается и копится сегодня, пригодится завтра, — не может представить, чтобы все накопленные им духовные сокровища, не только в смысле духовного наследства потомкам, но в смысле персональном, как вот такой единичной личности, обогащенной на протяжении всей ее созидающей жизни всеми познаниями, мудростью и сверхразвитым творческим началом — чтобы все они ничего не значили бы и по смерти обернулись бы нулем, прахом без остатка.

Меня в юности часто посещала именно эта мысль; до чтения Эккермана я боялся ей поверить. Но стоило мне узнать, что Гете был того же мнения… Сам Гете! Умнейший из немцев, одного из умнейших народов мира, что ни говори, как ни крути, при всем, что можно вменить им в вину. Да, сам Гете. А того же мнения, что и я, пустой человек. То есть это я, пустой человек, был того же мнения, что и он, вот так, чтобы быть скромнее. Это укрепило мою позицию. Действительно же: если все наши сегодняшние действия рассматриваются и расцениваются нами с точки зрения достижения их завтрашней цели, скажем, учеба в школе — далее институт — далее работа или служба, или карьера; или — любовь — семья — дети, их обеспеченность, и тэпэ и тэпэ, то все накопленное всеми сегодня в земной жизни имеет только одно безусловное завтра. И если мы условились — а мы условились, что это «завтра» нашего действия есть его цель, а таким «завтра» для всего в жизни является смерть, то в ней — вся цель жизни. А если эта цель смертью же, т. е. самой собой, не расширяется, вводя через себя в дальнейшую Жизнь, а скручивается в листик шагреневой кожи и вот — аннигилируется, абсолютно уничтожается, то цель всего — 0. Об этом даже говорить смешно. Зачем тогда все вообще, без исключения все? Но так выходит. Как я уже в детстве понимал. Нет, не может, не должно так быть!..

А и должно, так не обязано.

17

— Право же, — сказал я ему, — нет, нет на земле места, лучшего, чем наша психбольница. В одном из станционов в большущем холле стоял бильярдный стол. «Сыграем?» — как-то вдруг предложил мне тот коллега по палате, что унял «доктора Менгеле». «Вдруг» — потому, что ни с того ни с сего. Ни с того ни с сего, в свою очередь, потому что до этого вопроса ко мне сосед представлялся еще более отрешенным, чем даже я, насколько мог я себя видеть со стороны. В принципе, он был совсем нормален; заключаю это из важнейшего для меня: он прекрасно спал, спал часами без храпа и даже сопения, спал по 12–13 часов в сутки всего с одной таблетки лоразепама. Оставшееся время он постоянно что-то подъедал, в прогулочное время сидел в больничном кафе за большим ломтем шварцвальдского торта с вишней и сливками; заказывал себе из соседней с больницей пиццерии толстую пиццу-хат с ветчиной и еще какую-то всячину — деньжата у него водились. Это к тому, что тут и так не похудеешь. И, как водится, за телевизором хрустел он-похрустывал поп-корном и луковыми чипсами. И не обращал ни на что вокруг себя ни малейшего внимания.

Однажды я, как бы резвяся и играя, надел его куртку и даже не понял — там лежала пачка тех же, что и у меня, «Кэмел» и такая же точно, что у меня, связка из трех ключей — от дома, квартиры и почтового ящика; но так и он ведь не понял, что произошло, потому что таким же макаром о то же время надел мою куртку, в карманах которой лежало то же самое… Словом, мы взаимопотерялись в наших-не-наших куртках, но потом, к концу второго дня, как-то нашлись, случайно надев каждый свою.

Мимо же бильярдного стола проходил он так, словно это была совершенно непонятно зачем поставленная здесь преграда его движению по прямой.

И вот он предложил сыграть партию.

Надо сказать, что последний раз брал я в руки кий лет… много лет тому. И, сколько ни пробовал, либо отчаянно киксовал, либо ударом наповал выбивал шар за пределы бильярдного ринга — только успевай бегать и нагибаться. Я не сдавался, но, чем дальше, тем больше осознавал, что совершенно бесполезны любые мои усилия — если только истинной моей, подсознательно мазохистской целью не было — выставить себя на посмешище; так продолжалось еще пару лет и еще несколько раз спустя еще несколько лет, пока, наконец, не наступило полное осознание, что мы с бильярдным столом находимся во взаимно параллельных отношениях, что желание научиться исчерпало себя окончательно. Когда-то я так вот осознавал свой неудавшийся роман с преферансом, потом — игрой в кости, потом — на бегах. Последние два случая были еще и разорительны: я проигрывал последнюю трешку, а то и пятерку за неделю до получки. Так это называлось, чисто по-нашенски — не заработок, не оклад — получка: деньги не зарабатывали, а получали, каждый, сколько повезет.

Словом, я уже так давно забросил это дело, что и тени воспоминания о нем не было в моем сознании, когда мой коллега пригласил меня играть; скорее наоборот — я отнесся к его предложению с некоторой оторопью, будто, скажем, ко мне обратились на китайском. Но потом, как бы вспомнив забытое, почему-то решился — чего мне только не доводилось здесь изведать и каким только безумцем в самом клиническом смысле слова я не был — и даже в полной мере осознавая это, вопреки известному убеждению, оставался сумасшедшим — ведь многие, думаю, большинство помешанных помешаны только избирательно; вот и я, безусловно, самым нормальным образом идентифицировал множество вещей с самими собой… например, я, подобно Поприщину, не всегда мог понять последовательности и сцепления времен, как и Поприщин, не отдающий себе, в отличие от Гамлета, что эта «связь времен» есть и что она «порвалась»; но, в отличие от Поприщина, ни минуты не думал и тупо продолжаю не думать, что я — испанский король, и даже не наоборот, что я — не испанский король, а просто не думаю — с чего