Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

Словом, он производил впечатление человека, знавшего, что он не такой, как окружающие — а раз он сам бессознательно назначил себе не обычно-человеческую цену, то ее приняли и окружающие. Я, например, если считать одного человека окружающим другого, не видел — нет, видел, но очень скоро перестал видеть — ничего особенного. Он окружал меня вниманием ровно настолько, насколько я его окружал тем же. Мы оба с ним были — один снаружи другого, но значит — и один у другого внутри, так?

Хотелось бы думать, что хотя бы глубоко во второй половине жизни я возвысился до пристального изучения так называемого постороннего человека, на самом же деле — ближнего, но, увы, я не мог себя обманывать и должен был отказать себе в этом; но иногда некто ближний вызывал во мне куда больший интерес, чем в первой половине жизни, окрашенной жгучим эгоцентризмом. Даже и так, полагаю теперь — чем скучнее ближний, тем он интереснее. Потому что, готов повторять вновь и вновь, пока мы живем в «истории», принимая ее за историю, мы и творим Историю. И любой колбасник или электросварщик именно эту самую историю без кавычек и творит; и все мои симпатии на его стороне — и именно потому, что он скучный, и жизнь его скучно-прекрасна, ибо состоит из созидательной деятельности, а созидание всегда медленно, и конца-края тому, что только начали возводить сегодня, не предвидится, а это очень скучно, это тебе не нарядные мундиры вспарывать картечью изнутри наружу, из белых животов… словом, мне ль тебе говорить? небольшое, но долгое время своей вялотекущей, но тем-то и дающей время исследования, познания, причем почти без вмешательства, а это ли не недостижимый предел-идеал исследователя — наблюдение без вмешательства? — долгое время своей вялотекущей во второй ее половине жизни я наконец-то и впрямь начал познавать-отклеиваться от самого себя и хоть отчасти прилепляться к другому… И все же, все же, если меня запятили сюда, в этот лучший из всех худших миров — вовсе не с той целью, к которой я привык как к своей, почему и смог обучиться хотя бы чему-то (нет же иного способа хоть чему-то обучиться, как не полюбить то, чему тебя учит жизнь и порожденные ею товарищи и господа), — если не с той целью, которую я сам себе назначил, то — зачем я понадобился, именно я, когда на свет с запасной скамейки игроков (скамейка в пространстве-времени, вмещающая миллиарды миллиардов запасных игроков) следовало отправить более нужного, а главное — путевого, а не шлемазла-руки-крюки-бошка-набекрень? уж и не знаю.

Что ни говори, сколь первая половина моей жизни была интересна, не побоюсь сказать, авантюрна (переезды из городов в города-города-города, при них девушки в цвету женщин, женщины в пору зрелых женщин, друзья в формате приятелей, приятели в габаритах собутыльников и собутыльники в параметрах случайных хороших знакомых), столь вторая, последняя половина — оказалась хоть и скучновата, но куда более осмысленна: я начал хоть иногда (а это много, очень много) понимать (а попросту объяснять умозрительно) других не по ходовой логике их действий, а — изнутри них, всецелого естества, взрывающегося в поступок или крик, или осознавшего их бесполезность, а то и непоправимое зло — и успевшего захлопнуть дверь вырывающейся бесполезной речи на тяжелую щеколду молчания. Прости, пожалуйста, сам понимаю, это сказано совсем уж непростительно образно, но что со мною делать, иногда так и тянет — то ли войти образом в образ, то ль сечь предметом предмет…

И когда меня вкатили в палату, я окинул новенького тем коротким длящимся взглядом, который означал: «Тебя еще не исследовали. У тебя есть шанс оказаться не смертельно больным, дай тебе Бог его использовать, учитывая тот интересный факт, что это от тебя не зависит — за тебя его использовали, не спрашивая; но это уже кое-что: тебе осталось только узнать от компетентных органов, что тебя ждет — а это уже известно тем, кому положено знать».

Мы могли долго обмениваться взглядами — похоже, он прошел ту же науку общения без слов, но мог дать мне сто очков форы, потому что я был нем-цем в стране немцев — почти немым, а он был, даром что не германец, но, судя по всему, своим или почти своим в стране своих — и его понял бы любой абориген…

Затем сестра покатила его туда же, куда ранее катила меня.

В дверях, разъезжаясь, мы успели проводить друг друга цепляющим, понимающим взглядом. Так, вероятно, смотрят друг на друга глаза в глаза шпионы, когда их меняют на границе. Разве, после всего того, что здесь с тобою, желая тебе добра и помогая не умереть здесь и сейчас, умело вытворяют, — разве после этого кто посмеет отнестись к другому как совсем уже чужому?

Да, думаю, пока он — сменив меня — проведет один на один натощак с двухлитровым кувшином фантастической бормоты (безалкогольная бормота — это, по-моему, верх цинизма!) целых один час и еще пятнадцать минут… — это называется: некуда больше спешить; типа того: милый друг, ты пришел отдохнуть, ты устал и венок твой измят — и вот мы его сейчас приведем в живой цветущий орднунг, а пока сиди-ка ты, доходяга из страны догонял, которых мы пустили к нам пожить, а они себе помирают; пустили, да — а зачем? а низачем, просто так, просто там, наверху в Бундестаге, умозрительные муки совести пустили цвет, а цветы дали плоды — ну и вот, потомок потерпевших от этих злодеев, сидишь для излечения этими добродетельными гуманистами, отхлебывая глюкозу, почему-то солоноватую, такую, помнишь, солоновато-сладковатую, что противно чистому разуму в меру загрязненной печени…

Нет, разумеется, все это относилось лишь к вашему покорному слуге, а этот паренек наверняка имел все права по праву рождения его или его родителей, в первую очередь право на самоуважение и на уважение со стороны; ему было лучше, чем мне, и дай ему Бог при этом лучшем и оставаться — в последнее время мне нравилось желать всякому лучшего, вот так, просто желать лучшего — и все…

Я следил за ним, пока он не скрылся из вида. Я провожал его в его изолированный коридорчик своей судьбы.

16

Медицина — дело верное. В том смысле, что верна себе. Главным главврачом для всех врачей и даже главврачей был и остается Гиппократ. Значит, он и должен сказать главное: как вылечить больного. И он сказал. Его главное мотто: «Не навреди». Спасибо. Это уже