Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

типов. «Человеком воздуха» называют героев Зингера, Шагала — и от его имени как раз и высказывается Бродский. И важно в нем не то, что он Бродский, а то, чему он сам не придавал важности: то, что — еврей «воздушного» типа. И надо же, чтобы все-все остальные именно в жадности до денег подозревали племя, которому — одному из всех народов — первее всех остальных Бог сказал, что не хлебом единым будет он питаться, но прежде всего всяким Словом Божьим… но отсюда может следовать и обратное: неслучайно Сущий дает именно этому народу первее всех такой наказ — не без того ли, что знает: сердце его, бывает, сильно прикипает к мамоне, до поклонения золотому тельцу, и надо его строго-настрого предостеречь и дать верный посыл… да, чего хочешь, выбирай.)

— Здорово.

Видимо, я его перегрузил корявым разговором на ломаном немецком, да и выпивкой — много ли надо такой птичке такой комплекции, да еще с ушитыми внутренностями. Он задремал; воцарился покой.

Но все же, все же, неужели он стянул мои 2 евры? Не может быть. Но кому ж еще?

В этот момент вошла сестра, отвечающая за качество нашего питания. Вот ты смотри, хоть подавись на ее глазах, а она будет невозмутимо вопрошать: «Кофе или чай? Чай зеленый, черный или цветочный? К чаю сахар или таблетки? Таблеток две или три? Маргарин или масло? Хлеб серый или булочка? Булочек одна или две?» И так все остальное. Считается, это серьезные вещи, хотя на самом деле в силу ограниченности ресурса, а, стало быть, выбора продуктов, референция не затягивалась, имея со стороны предложения чисто дисциплинирующий немецкий характер; со стороны же спроса и выбора — уже упомянутый характер самовыявления, не сдающегося до последнего человеческого «я».

Паренька надо было разбудить, а мне не хотелось. Договорились, что она придет позже.

И тут по межбольничному радио заиграла «Black Magic Woman». Он как проснется.

— Сантана.

— Это не Сантана. Это Питер Грин.

— Но играет Карлос.

Это был давний мой спор. Странно, что многим надо разъяснять, что вещь знают все как Сантаны, а сочинил ее Питер Грин. Это точно так. Другой вопрос, кто ее лучше играет. Я Грина ловил с первой фразы. В особенности меня цепляла безапелляционно сумасшедшая «Зеленый Маналиши», самая внятная передача самого невнятного — белой горячки, ассоциирующейся с властью зеленого дьявола-денег. Но и в «Черной колдунье» в авторском исполнении сквозила та же душевная болезнь, вызывавшая мое сочувствие в буквальном смысле: непосредственное сопереживание.

— Карлос. И играет Карлос. Лучше Сантаны никто не играет.

— Ну да. Латинос грациас мучачос.

Напрасно это я. Напрасно меня повело. Напрасно он, я, мы ехидничаем с самого детства. Диего как взовьется, аж зашипит:

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, хотя бы… хотя бы: играет медиатором, чтобы просчитанно всех завести. А Грин всегда играл пальцами, чтобы просто высказаться. Понимаешь?

Он не хотел понимать. Он хотел обиженно замолчать. И так и сделал. А вместе с ним замолчал и я. Никто не мешал мне думать об исчезнувших 2-х ойро. Но никто и не помогал.

Да, я и забыл его представить, а в данном случае это дело не формальное, а вполне, первостатейно содержательное. И вы с этим сейчас согласитесь. Его, хотите верьте, хотите нет, звали Диего Родригес Сильва-и-Моралес, для коллег просто Диего, вот это да, давно не встречал я Диег, а уж Родригесов и Сильв… Это отсылало к другому Диего Родриго Сильве, чей образ был овеян славой глубоко в моем сердце… Сейчас мне вдруг, с какого-то переляху, захотелось написать с него персонажа; пожалуй, я бы сочинил ему биографию, характерную для нашего времени глобализма и мондиализма и хорошо если не атлантизма. Он представился мне испанцем, русским по крови. Вы спросите, как такое может быть? А так. Знаете, у Аполлона Григорьева есть «Цыганская венгерка»? Между тем цыганских венгерок не бывает; венгерские цыганки — это да. А вот цыганских венгерок, как и цыганских венгров — нет. Но — тем не менее.

Кроме того, он как-то поплыл в с моем сознании, размягченном солидным коктейлем, в котором преобладали колеса против биполярных нарушений психики, иначе, если так проще, маниакальной депрессии; поплыл в смысле не совсем точной возрастной фиксации: ему было одновременно и 18, и 30 с гаком… могло ли и это быть? Как знать, как знать — вот еще один мой сосед, еще один ваш предшественник в плане койкоместа справа от окна, вот он, по его рассказу, перенес восемь операций на почках, где вся пикантность была в том, что камень несколько раз перекочевывал из одной почки в другую и обратно, и он это утверждал как самоочевидный факт… нет, я серьезно, я привык верить людям, по крайней мере, пока они кажутся искренними и вменяемыми, а он был искренним, ручаюсь, говорите что хотите, но искренним до полной беззаветности…

Словом — начал бы он автопортрет в моей редакции так: «И вот моя история. Отец мой, видный чин Минобороны (чьи предки, надо сказать, происходят из Саламанкского уезда Зарайской волости), да и затем не потерявшийся в т. н. «структурах», меня не то, чтобы не любил, но, как нетрудно догадаться, возлагал на неродившееся дитя иные надежды. Поэтому родившееся дитя его… э… неприятно удивило. Матушка же моя, происходящая из потомственных каталонцев Хабаровского края, меня до боли жалела. Это выходит — любила — так, как, по-моему, вредно любить. Но сердцу не прикажешь. Однако же и моему тоже. И когда я возрос, я возненавидел и эти неоправданные надежды, и эту болезненную любовь. А тем временем меня обучили — и я тому не противился — трем языкам, в том числе испанскому. Сколько я претерпел за то же время обучения от одноклассников — этого и не представить: не являясь карликом, росточком я, как видите, и это еще мягко сказано, не вышел — и вообще не корпулентен; но тогда я был послушным и не убежал — да и куда? из одной распрекрасной яви в другую такую же? И как я не повесился? И вот, понимаете, в процессе обучения я насмотрелся картинок и понял, что, если где карлика считают за человека, то это либо в Испании, либо и это вранье. Но попробовать надо. Сейчас в моем, сами понимаете, каком, штопанном-перештопанном здравии я бы такой авантюры затевать не то что не стал — о ней подумать страшно; а тогда был я, при всей своей телесной недостаточности, клинически здоров — и решился…