Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

С 4 курса инъяза сбежал в Испанию по подложному паспорту; у меня были деньги, много карманных денег, которыми меня (думаю, это была психологическая компенсация) снабжал папа, а потихоньку от отца снабжала мама — они, глупые, думали, что с деньгами и прикидом я на тусовке найду невесту и в России. Но я понимал, что моя судьба не в удачной женитьбе. По моим наблюдениям (похоже, это я свои наблюдения выдаю за Родригины; что ж, и все литераторы всегда так делают, верно же? а то откуда что возьмется? Вот и я говорю — ниоткуда как кроме). Я не тусовался, чтобы не получить лишнюю порцию… даже не презрения, а вот этого взгляда, понимаете? Единого взгляда целого тусняка. Я не тратил деньги на девок и виски, а проводил время в интернет-кафе и занимался самообучением; а на деньги сделал себе паспорт, который не то, что глупая испанская, но швейцарская полиция не отличит от настоящего. Были в Мадриде (далее по ходу выдаю наши разговоры за их разговоры, Диеги с его соседом, то есть со мной)?

— Доводилось.

— Видели карликов?

— Не только на картинах Веласкеса.

— Ну вот. Теперь они, вы, наверное, заметили, — они все бегают с рекламами разных ресторанов. А я, скажу как есть, компьютерный гений, и быстро устроился там в одно бюро. Там, кстати, тоже, есть один такой взгляд, но только первый, как у нас встречают по одежке, а провожают (по крайней мере, так говорят, не пробовал и не уверен) по уму. А там правда. А когда они поняли, чего я стою, быстро пошел на повышение. Далее, думаю…

— Продолжать необязательно.

«А вы без смеха компьютерный гений?» — хотел спросить я, но промолчал: и так было понятно, что он обязан чему-то, что было в нем самом, а не у влиятельных родственников, и что было ценимо.

— Там я пристрастился к марихуане.

— Ваше дело.

— Но вы представляете, как с той стороны средиземщины приплывает цветной человек, вынимает пачку прессованной травы величиной с большой карман, разбивает о памятник Колумба в Барселоне, бьет ее о постамент и угощает всех, кто рядом, кусками марихуаны?

— Видал и это. Но я не люблю травку. Дурацкая улыбка, слюнка из угла рта…

— А что любите? Кокаин?

— Ничего, кроме благородных жидкостей. Я серьезно пьющий человек.

— Я давно ни с кем не говорил о себе, кроме… А вы готовы еще слушать?

— Я всегда готов слушать, если человеку необходимо поговорить.

— Да? Я думал о вас хуже.

— Я о себе — тоже. И продолжаю так о себе думать. Но ведь важно не как ты о себе думаешь, а каков ты есть. А каков я есть, даже я сам не знаю.

— Балагурим. Ну, продолжим. Итак, вы были в Мадриде?

Я кивнул.

Но он не дал мне времени на рассслабуху.

— Там я пристрастился к кокаину.

— Ну и ради Бога, — пробормотал я.

— Бога? — Его голос стал саркастическм. — Ну, допустим. А потом пришла полиция. И тогда одна из моих девочек убрала меня в шкаф, чашку выплеснула в умывальник и успела сполоснуть, а на мое блюдце рядом с чашкой подсыпала ванилинового сахару и сказала, что начальник отдела куда-то ушел, а вообще употребляет этот порошок с кофе.

Другой раз меня просто пришли арестовать, и другая девица, сама карлица, наша местная полицейская, сказала: «Вы можете его поискать», — и вынула револьвер. Полицейский револьвер 38 калибра. «Пойдемте, поищем вместе», — говорит она и смотрит на него внимательно. И он понимает, что она хочет сказать: не найдете вы, господин хороший, ничего… А вы держали когда-нибудь в руках револьвер 38 калибра?

— К чему бы?

— Вот и я о том. Это не 45-й, чтобы продырявить медведя, но тоже тяжелая штука… В общем, он посмотрел на нее — знаете, испанки, карлицы, и разыскивают тоже карлика, своего, то есть, черные глаза, револьвер — и ушел, предупредив и все такое. — Он улыбнулся: его хрусталик изнутри карих ромбиков зрачков удовлетворенно блеснули».

Так от его лица я, пожалуй, начал бы его историю. И вдруг, раньше, чем я сумел бы повести продолжение, Диего Родригес сам оживился (или это мое сознание перестало плыть, мигать и мерцать), и мы с ним вместе соскочили в наше невыдуманное больничное настоящее.

К нему пришла она.

Что я скажу: это была женщина. Я таких видел только на рельефах и в скульптурных изображениях греческой даже не ранней классики, а архаики; да и там редко можно увидеть женский образ, т. н. «Кору», и не кору-девушку, а Кору-Персефону, богиню плодородия и царства мертвых, дочь Деметры и Зевса, супругу Аида. Она же римская Прозерпина. Тут даже важно было не то, что по сравнению с Диего я чувствовал себя Гулливером в стране лилипутов; но она!.. Она была шире всех нас троих вместе с Кащеем взятых, а голова — глава — ее из плеч выходила без шеи, тремя пирамидальными подбородками; от последнего подбородка пирамида возвышалась, сужаясь в обратном грушевидном порядке, а косые узкие глаза ее и словно бы на маске нарисованный ярко-красный рот источали непрестанную полуулыбку — постоянную — ко всем. Надо всем этим стояла не прическа, а трехступенчатая, как у борцов сумо, но как будто так и слепившаяся при рождении глиняная башня вороных волос. Столь же могучее тело, от ног расширяющееся к тазу, а от таза сужающееся к плечам. Я и близко, и далеко не видел в жизни столь совершенного воплощения подземно-преисподнего, так тесно переплетенного с олимпийской классикой, в отличие от архаики уже имеющей сигнальное отношение к нам, уже протягивающей к нам руки. Да, это была богиня земли и подземелья, грудною клеткою своею описывающая в черном свитере почти ровное, чуть примятое углами в середине полушарие внутри ромба.

Я никогда, повторяю, никогда не видел ничего подобного; и если бы скульпторы 7 в. до н. э. увидели, они бы тоже офонарели: лучшей натурщицы для их смертельных игр с жизнью Матери и Материи всего сущего, ничего более хтонического представить себе было нельзя.

То, что брюнеткой она была не крашеной и глаза и ресницы ее были столь же абсолютно черны — о том и говорить не следовало. Единственно что — она была не гречанкой, а итальянкой, родившейся в Кельне, и по-немецки говорила едва ли не лучше, чем по-итальянски.

Но звали Кору по-итальянски: Джемма.

Тут Диего проснулся. Я думал, он удивится, глянув на новых соседей. Но он хмуро сказал:

— Объясни, чем игра пальцами, по-твоему, лучше, чем медиатором?

— Она не лучше. Вообще я не музыкант. Я только знаю,