Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

и расплачивается теперь брат! – скорбно вырвалось теперь у Настасьи Дмитриевны. – Ведь он оторван ото всего близкого, родного… и это безвозвратно, на всю жизнь…

– Кто же вам это сказал? – с каким-то не то ироническим, не то вызывающим оттенком в звуке голоса промолвил на это Мурзин.

Она вскинула на него изумленно свои большие глаза.

– Он стоек, он не повинится никогда! – пролепетала она недоумело.

Он повел плечом.

– Это от него и не потребуется.

– Но тогда как же?..

Мурзин поднял руку на высоту глаз, поглядел на свои ногти и чуть-чуть усмехнулся еще раз.

– Мало ли какие перемены могут быть! – лениво уронил он.

Но какая-то необыкновенная уверенность в чем-то, что, в его убеждении, должно было непременно случиться, слышалась в этих словах.

– Амнистия? – радостно воскликнула под впечатлением их девушка.

– Н-да… то или другое, – загадочно произнес Мурзин, и тут же, как бы спохватившись: – Вы пишете здесь (он указал глазами на положенное ею на стол письмо ее к «Володе») об этом… коммерческом месте, которое предлагается вашему брату?

– Пишу, да.

Он помолчал.

– Вы продолжаете желать, чтоб оно было ему доставлено?

– Да, желаю… если это вас не беспокоит, – добавила она, невольно смущенная холодностью его тона.

Он в первую минуту не отвечал, и на лице его она прочла самое искреннее удивление тому, что она упорствовала в желании своем отправить письмо о том, что он, Мурзин, почитал почему-то бесполезным сообщать эмигранту.

– Хорошо-с, – процедил он наконец, закуривая папироску и медленно пуская из нее струйки дыма в воздух, – я постараюсь найти случай… препроводить… это письмо… по адресу…

И вдруг воззрился в нее с каким-то суровым, чуть не угрожающим выражением в чертах.

– Вы понимаете, что было бы совершенно неуместно с вашей стороны поверять кому бы то ни было, чрез кого вы нашли средство переписываться с вашим братом… Я с ним не знаком, не принадлежу к его… фракции и оказываю вам услугу единственно из того, что порядочные люди… какие бы ни были во мнениях их оттенки, – ввернул он, подчеркивая, – должны по возможности давать друг другу руку помощи ввиду… общей цели, – уже словно проглотил он.

Настасья Дмитриевна вспыхнула вся и поднялась с места.

– Меня еще никто в жизни не был вправе упрекнуть в нескромности, – дрогнувшим голосом вымолвила она.

Мурзин встал тоже.

– Вы меня извините, я говорил на всякий случай… а заподозривать вас я не имею никакого права, хотя…

– «Хотя»? – повторила она вопросительно.

Насилованная усмешка пробежала по его губам.

– Хотя собственно о ваших личных убеждениях мне ничего не известно.

– Это должно быть для вас совершенно безразлично, – с такою же улыбкой ответила она.

– Однако же…

Она не дала ему времени продолжать.

– Я актриса, была одно время сестрой милосердия, и в том и другом положении ни о чем, кроме своего дела, не думала.

– А-а! – каким-то странным возгласом протянул Мурзин.

Она протянула ему руку:

– Позвольте мне еще раз искренно благодарить вас, – молвила она, пожимая его тонкие и холодные пальцы, наклонила голову в знак прощания и направилась к двери.

Он вышел молча за нею в темную переднюю, подал ей пальто…

– Если бы вам, – промолвил он весьма неожиданно для нее, налагая руку на крюк отворить ей двери на лестницу, – если бы вам пришла когда-нибудь охота «думать серьезно», я буду всегда рад помочь вам, как и чем могу.

Она не отвечала, поклонилась еще раз и поторопилась уйти.

«На что же они надеются все? – стояло у нее неотступно в голове во все время проезда своего от Мурзина к Харитонию в Огородниках. – Есть же у них что-то определенное, положительное, ввиду чего они уверены достигнуть… Ведь вот не мальчик… человек, пользующийся здесь известностью, и он так убежденно говорил о переменах, после которых Володя мог бы будто вернуться в Россию открыто, не боясь за прежнее… Страшно даже!» – сказала она себе вдруг, и нервная дрожь пробежала у нее по телу…

Она вернулась вся озабоченная домой.

В зальце у Лизаветы Ивановны сидели за пяльцами, под наблюдением хозяйки (шла спешная работа ковра), три молодые особы. Все они, завидя входящую, с любопытством подняли на нее глаза. Двух из них Лариной уже случалось видеть здесь; третья, высокая, тонкая брюнетка, с роскошными темными волосами и бледным лицом, была ей незнакома, но она тотчас же узнала ее: это была та самая особа, с которою она встретилась у дверей Мурзина.

Девушка, видимо, узнала ее в свою очередь, зарделась мгновенно румянцем по самые глаза и низко-низко склонила голову над своею работой.

Настасья Дмитриевна, не останавливаясь, поспешила пройти к себе.

– Ну что, ангел мой, каковы дела? – заговорила, входя за нею, Лизавета Ивановна. – Хлопочете вы?

– Да, нужно мне было съездить опять… по одному обстоятельству, – пролепетала она. – Скажите, кто эта у вас новая, бледная такая, красивая, за пяльцами сидит? – спросила она тут же.

– Красивая, точно, ангел мой, и хорошая, больно хорошая, благочестивых родителей дочь, – завздыхала вдруг маленькая особа, – я за нее каждый день особливо молюсь, потому… – начала и не договорила она.

Ларина поглядела на нее с удивлением:

– Потому… что?

Та озабоченно замотала головой.

– А чтобы, значит, Царица Небесная, – прошептала она своим своеобразным языком, – прикрыла ее ризою Своею, душу ее от соблазна и наваждения лукавого отвела…

– Как ее зовут?

– Курсакова, ангел мой, Курсакова, Лидия Петровна. Отец ее казначеем служит… Хорошей фамилии люди, старинные, пожилые уж, по-божески живут. Младшая это дочь у них; старшие замуж хорошо выданы… И этой вот самой Лидии Петровне отличные партии представлялись, да вот тут самое… – не договорила она опять.

– Несчастная любовь? – сказала с полуусмешкой Настасья Дмитриевна.

– Несчастная, именно что несчастная! – вскликнула Лизавета Ивановна. – Потому, первое, женатый человек…

– Женатый?

– С женой они, по-нонешнему, врозь живут; она с другим, с мужем родной сестры в связь вошла, и дети у них даже, – ноне ведь это, ангел мой, очень просто, без стыда, потому страха божеского в людях нету уж нисколько, и кто закон блюдет, того даже глупым почитают… Ну а сам он тоже вот этим самым занимается, как бы душу невинную девичью с пути истинного совратить…

«Мурзин!» – чуть не произнесла громко Ларина.

– Влюбил ее в себя? – спросила она.

Лизавета Ивановна скорбно закачала головой:

– Влюбил или чем иным смутил, только как потерянная она ходит, не ест, не пьет, родителей своих аж до отчаяния сокрушает. Потому понять нельзя: в дом к ним самый этот человек не вхож, и о нем даже, можно сказать, более догадываючись дошли, а не так, чтобы доподлинно, то есть… Может,