Лемурия - Карл Ганс Штробль

Познани. Например, он утверждал, что одна задорная полячка-аристократка даже вызвала его на «мужскую дуэль» и едва не продырявила его трепетное сердце из револьвера; а некая русская виолончелистка так страдала по нему, что даже травилась эфиром – еще чуть-чуть вдохнула бы, и не спасли б ее! Похоже, своему тщательно выстраиваемому для нас амплуа казановы Саммт даже на фронте не собирался противоречить – и верно ведь, дама явно уловила, что речь идет о ней; распалилась и стала стрелять черными очами в нашего милягу-кельнера.

– Карл пытается разрешить дело мирным путем, – заметил Люфтшютц, улыбаясь.

– Гиблое дело, – бросил Симонидес. – В дипломатии нашему брату не везет.

Увы – несмотря на все усилия Саммта, спать мы легли на голодное брюхо. Наша хозяйка приволокла две кипы соломы и бросила их у стены; мы побросали на нее шинели и побросались сверху сами, измотанные до предела. Никакие мысли не шли мне в голову, но и заснуть почему-то не выходило – так я и балансировал на заимке между реальностью и грезой. Еклерис натужно хрипел в уголке – он явно бодрствовал и пребывал не в лучшем состоянии, но будить кого-то и просить о помощи не хотел. Снаружи тем часом бушевала сильная метель. В дымоход то и дело влажно шлепались снежные комья, ветер злобно выл в стенных и оконных щелях – не скрывая, впрочем, какой-то иной звук, напоминающий царапанье когтей о дерево. Свет проникал через узкую щель из соседней темной комнаты, где ютились хозяева – там-то этот звук и зарождался. Учитывая, что дверь висела на одной петле, создавая узкую щель между собой и косяком, я, подойдя ближе, смог увидеть даму-хозяйку – она усердно чистила пол подле печки, припав с тряпкой на четвереньки; все ее тело покачивалось в такт ритмичным движениям. Мне было совершенно непонятно такое неожиданное проявление любви к чистоте в окружении беспорядка и грязи – что-то в этом тревожное даже почудилось. Еклерис услышал, как я вернулся к своему месту от двери, подозвал меня поближе и притянул мою руку к своему потному лицу.

– Не бросайте меня здесь… и не задерживайтесь сами… утром нужно будет разыскать своих, – просипел он. Я пообещал выполнить его просьбу. Спустя минуту его дыхание стало ровным, и он уснул.

Ритмичное «скреб-поскреб» стихло – один только ветер горевал в чащобах.

Утром чувство голода накинулось на нас с возобновленной яростью. Когда женщина начала клясться, что еды у нее нет и что она долгое время не ела сама, отчего у нее «живот прилип к спине» уже очень давно, Люфтшютц поднес ей кулак к лицу:

– Не пытайся провести нас, шельма! Мы не глупцы, чтобы верить в такой бред!

Стоило сказать, голодной наша хозяйка взаправду не выглядела.

Люфтшютц не довершил свою гневную речь – полетел прямо в угол от удара кретина-верзилы, двинувшего его своей мясистой ручищей. Выглядел этот дикарь страшно – поверх полных ярости глаз топорщились кустистые сросшиеся брови, где-то в клочковатой бороде щелкали грозно желтые зубы. Женщина строго одернула своего защитника. Мужик хоть и с неохотой, но послушался-таки – и потопал назад в угол.

Еклерис с обветренным лицом сидел за столом. Он говорил с такой напругой, словно сражался за каждый слог:

– Ребятушки, а давайте-ка пойдем отсюда как можно скорее. Все наладится у нас и без этого привала… Даже я вам проблем делать не буду – оправился немного вроде как…

В общем, если мы не собирались использовать такие методы в отношении хозяев, как угрозы штыком или обжигание пяток огнем – то есть грязноватые приемы солдат времен «Симплициссимуса», – то пора было покинуть хижину как можно скорее. Брести по лесу на пустой желудок – перспектива, конечно, не из приятных, но как-то выпутываться из этих невзгод все равно необходимо, хотя бы из-за состояния Еклериса. Саммт попробовал еще чуть-чуть потолковать с хозяйкой. На этот раз диалог у них клеился плоховато – женщина не понимала его кельнерского польского, как будто сама лексика звучала чуждо для ее уха. Со слов диалог перешел на замысловатые жесты. Саммт потихоньку распалялся; он махал у хозяйки руками перед носом, все больше напоминая ожившую мельницу, и я вспомнил, как она ночью скребла пол у печки на четвереньках. Шмыгнув к тому месту, я обнаружил какую-то каменную плиту весьма неприметного вида – с прорезью в центре и канавками, ведущими к ней. Именно ее зачем-то драила хозяйка под покровом стылой темноты.

– Гос-с-споди, – пропыхтел Саммт, оборачиваясь к нам. – С ней никакого сладу нет. Она все твердит: «Нет выхода из леса». По крайней мере, сама она якобы не знает дороги. Как такое может быть? Жители пущи ни разу не пробовали выйти к другим людям? Бред!

– Она просто хочет запугать нас, – вмиг насупился подозрительный Симонидес. – Она все знает, просто скрывает от нас информацию!

– Тут такой расклад – либо одно, либо другое, – рассудил Люфтшютц, – но лично я думаю, что Симонидес прав. Где-то же эта дама и ее сожитель берут еду и одежду. У них есть связь с миром, это точно – уже одно то, что перед нами не два голых и чумазых дикаря, указывает на данный факт. Я разумею так, что нам следует задержаться здесь дольше, пока голод не заставит хозяев либо делиться с нами своими запасами, либо показать нам путь из леса.

– Нет-нет, не нужно, не нужно задерживаться! – заблеял из своего угла Еклерис.

– Если бы не наш доходяга, – выразительно заметил Симонидес, кивая на Еклериса, – мы бы могли попробовать сами отыскать выход. Но не с Еклерисом же нам прыгать-скакать по местным буреломам!

Половину дня мы потратили на обсуждение того, как поступить, и на попытки найти общий язык с хозяйкой. Она лишь смеялась да плечами пожимала. Еклерис зарылся, будто ища от нее спасения, поглубже в солому – только и слышно хрипучее, просевшее дыхание. Чуть позже лесная дама обратилась к своему ручному недоумку – буквально пару-тройку каких-то неразборчивых слогов бросила, но ему и того хватило. Он выпрямился, чуть не задев головой потолочные балки, обнажил зубы в ужасной усмешке, накинул тулуп и вышел из избы. Где-то пару минут нам была видна его удаляющаяся в снежную круговерть широкая спина – потом его кряжистую фигуру будто растворило в белизне снегов.

– Давайте подождем, пока сильный снег прекратится, – предложил Люфтшютц, глядя сквозь окно на вихрь. – Пурга там волчья…

– Волчья? – переспросил Еклерис в ужасе.

– «Злючая», я сказал, «злючая», – поправился наш товарищ, но нам всем показалось, что в первый раз он сказал именно то,