Лемурия - Карл Ганс Штробль

кем-то вдребезги разбита – и при взгляде на осколки не требовалось особой проницательности, чтобы догадаться, что русские, вероятно, потопили тут одну из своих крупных пушек; а может, и целую батарею – лишь бы нам не досталась. Карл Саммт скинул пальто и рубашку, лег на живот и окунул голую руку в черную воду, уже слегка примороженную поверху. Он что-то нащупал – и, по его словам, ежели то была не большая валторна, на которой трубили о победе русских, то, вполне возможно, – орудийный ствол.

Обрадовавшись при мысли о том, что русские отступают, мы все хлебнули коньяка из бутылки нашего полкового товарища Симонидеса. Потом Симонидес с Саммтом оставили нас, поспешив с докладом к войсковому начальству, а мы трое остались стеречь полезную находку. Состояние Роберта Еклериса нас серьезно озадачивало. У старика не выдерживало сердце – большую часть жизни он проработал писарем в волостном суде, а как нагрянула война, пришлось ему резко перейти от сидячего образа жизни к беготне, да еще какой. Вот и сейчас бедолага тяжко осел в сугроб, как загнанный заяц-беляк, и наш удалой Люфтшютц принялся его злословно подначивать.

Прошло добрых три часа, прежде чем вернулись наши товарищи. Встревоженные, они сообщили, что наше войсковое начальство куда-то запропастилось – хоть носом рой снег, ни следа не отыщешь. Люфтшютц слегка разозлился – три часа насмарку, до конца дня уже всего ничего, и, по сути, нам только и оставалось, что вернуться по собственным следам и проследить маршрут отряда. Карл Саммт состроил недовольную мину и присел на корточки в снегу.

– Если все так просто, можешь попробовать сам, – порекомендовал он Люфтшютцу. – Возвращались уже – дошли до места, где в лесу все вытоптано, а дальше все следы просто теряются.

Не сказав ни слова в ответ, Люфтшютц собрал винтовку и шагнул навстречу чаще. Я последовал за ним. Но и мы искали напрасно – правда в словах наших товарищей-скептиков обнаружила себя быстро. Метки, оставленные парнями на деревьях, запутывались, будто кружась в ведьмовском танце, и ни один след нельзя было с уверенностью определить как правильный. Мы пошли по наиболее вероятному пути и выбрели к опушке, где на залитом кровью снегу лежали трое русских – мертвых и неспособных хоть что-то нам сообщить.

Громко кричать или стрелять было опасно, потому что русских на этот шум можно было приманить так же легко, как и наших; в этих лесах их осталось еще очень много. Мы провели ночь в землянке, наскоро выкопанной под сенью разлапистой, высоко вымахавшей ели. Кто-то из наших неизменно оставался стоять в карауле – то и дело откуда-то доносился вой, подчас будто бы раздаваясь совсем рядом, и едва ли мы сомневались, что в этих чащах, снежных и бескрайних, волки отменно делают свое дело.

Утром мы увидели, что за ночь выпал снег – так много, что белые наносы скрыли все следы. Мы будто попали в совершенно новый и, казалось бы, неизведанный мир. Тут же до боли четко вырисовались дальнейшие наши перспективы: если мы не хотим полечь костьми в этой глуши, надо во что бы то ни стало нагнать товарищей. Мы съели половину наших холодных пайков и отправились в путь, убеждая себя, что лучше всего не рыскать по округе – бросок туда, шажок сюда, – а придерживаться строго одного направления, пока не увидим определенные признаки близости людей. В первые часы трудного марша мы все еще делали зарубки на деревьях лопатами, чтобы позже найти обратную дорогу к затопленным русским пушкам; но потом – махнули рукой, ибо времени эта затея отнимала слишком много, а с проходом по сугробам стоило покончить как можно быстрее из-за совершенно измотанного Еклериса. Бедняга останавливал нас каждые десять минут из-за затрудненного дыхания, жалобно хрипел, несколько раз падал от головокружения, но затем снова брел, спотыкаясь; так и прошел весь день, полный небольших привалов и спорадических рывков вперед, прежде чем мы получили хоть малейшее представление о том, куда идем. Со временем этот ужасный лес становился все более и более диким, и из-за множества поворотов вокруг болот и непроходимого подлеска, даже и без оглядки на пасмурный безлунный день, мы не знали, продолжаем ли придерживаться того направления, что наметили в самом начале.

В конце концов Еклерису стало до того худо, что нам пришлось тащить его волоком; а тут еще и Симонидес разок умудрился провалиться по грудь в не замеченную им полынью. Вода, на его счастье, оказалась теплой – видимо, где-то внизу извергался незамерзающий ключ, – и мы довольно быстро вытащили его, соорудив из винтовок помост, чтобы можно было ухватиться руками; да вот только вся его форма прилипла к телу и через полчаса хода по морозу начала хрустеть на ходу. Симонидес стал жаловаться, что от замерзших складок у него сводит суставы.

Мы съели остатки консервов. После привала Еклерис наотрез отказался идти дальше. Симонидес тоже воспротивился, демонстрируя нам натертости размером с талер у себя на руках, коленях и лодыжках. Этих двоих пришлось буквально силой заставлять продолжать путь; а снег все валил и валил большими мягкими хлопьями между перегруженных ветвей.

В овраге между двумя грядами холмов мы заметили старый дуб. На стволе дуба была грубо вырезана держава, увенчанная русским православным крестом. Должно быть, это было сделано много лет назад, потому что рост дерева исказил рисунок резьбы; вокруг него образовалось множество складок коры. Неподалеку вороны, ссорясь из-за какой-то добычи, громко каркали и хлопали крыльями. Обойдя дуб, мы увидели отвратительно скрученный комок внутренностей – сердце, печень и легкие, опутанные бледно-голубоватыми кольцами кишок.

Уж на что наш Люфтшютц мясником слыл – а и его пробрало; он, казалось, захотел что-то сказать нам, но подавил порыв, покачал головой и только бросил в сторону:

– Волки шастают…

Поскольку дела у Еклериса шли совсем уж неважно, нам с Люфтшютцем пришлось просунуть винтовки ему под мышки для дальнейшей транспортировки. Он мешком повис на этих импровизированных носилках, подволакивая ноги и постепенно становясь тяжелее. Карл Саммт робко ступал впереди; в арьергарде хромал Симонидес, стеная на каждом шагу.

Мы чувствовали, что так долго продолжаться не может. Около пяти часов снежные хлопья закружились в еще более безумном танце. Буря со свистом ворвалась в густой лес, и от ее гнева не могли уберечь ни шинель, ни шерстяная рубаха. Злой ветер хлестал нас по ребрам, ледяная морось жадно впивалась в лица и руки. Деревья стряхивали с себя снежные шапки и сбивали с ног всех, на кого те падали.

– Это еще ничего, – приговаривал Люфтшютц, скрипя