Лемурия - Карл Ганс Штробль

что услышал Еклерис. – Подождем еще, подождем хоть немного… Поправляйся давай, Еклерис, черт бы тебя подрал! Надо нам самим отсюда спасаться, на здешних нечего рассчитывать – тут мы для всех враги…

И мы ждали – только это нам и оставалось. Мы ждали. Карл Саммт и женщина крутились друг возле друга и обменивались выразительными взглядами. Пышные формы хозяйки манили нашего товарища, и он выказывал свои лучшие кельнерские манеры; можно было подумать, что на Саммте сейчас не потрепанная шинель солдафона, а безукоризненно отутюженный вечерний фрак. Люфтшютц решил потравить анекдоты, но на сей раз звучали они натужно, неестественно; в какой-то момент Саммт даже приказал ему замолчать, заметив, что обсуждает с дамой кое-что серьезное, играющее значительную роль для всех нас. Симонидес, бывший органист из Бреслау, изобразил клавиатуру фортепиано на столе при помощи кусочка угля и начал играть баховские фуги. Его ноги самозабвенно жали на невидимые педали, а сам он распевал разными голосами в соответствии с нотами, накорябанными на столешнице. Саммт сидел на краю кровати с женщиной и рассказывал на смеси немецкого и польского истории из своего прошлого – о мошенниках, картежниках и прочих международных интригах из сферы обслуживания. Она устроилась рядом с ним и позволила солдату обнять ее за талию. К вечеру она встала, подошла к печке, бросила в нее дров, и огонь вспыхнул с новой силой. Поставив несколько горшков с водой греться, дама улыбнулась Саммту, указала на рот и произнесла:

– Амм! Амм!

Карл обрадовался:

– Вот и все, скоро поужинаем. Надо уметь угодить! Если бы не я, вы, чурбаны, сдохли бы тут с голоду.

Он заглянул во все горшки, не забывая огладить и бедра хозяйки. Симонидес покачал головой недовольно, встал из-за стола и вышел на улицу, чтобы помыть руки, испачканные углем, в снегу. Уже вечерело. Через минуту в дверях появился наш старый добрый косматый кретин. На закорках он нес освежеванную тушу какого-то животного. Кровь струйками стекала по его тулупу, пачкала руки и лицо, но его это, похоже, ни капли не смущало. Сразу за ним в сенях появился Симонидес. Мне бросилось в глаза, что он наблюдал за кретином во все глаза – с необычным, слегка ошарашенным выражением. Верзила бросил убитую дичь на пол и рыкнул пару невнятных слов хозяйке. Когда она приступила к разделке дичи у каминной плиты, Симонидес оттащил меня в сторону.

– Не уверен, как это понимать, но я, протирая руки снегом, заметил, как этот чудак возвращался из леса, – прошептал он. – И не на двух ногах, как человек, а на четвереньках – с теми же звериными манерами, с какими он вчера лакал воду из бадьи!

Я попросил его не делиться этим с товарищами – во‑первых, он просто-напросто мог во мраке увидеть что-то не то, а во‑вторых, отряд наш и так почти деморализован. Сейчас нам только и требовалось, что хорошо поесть, поднакопить силы и выбраться из чертовой пущи. Женщина ловко обрабатывала мясо на плите. Кровь стекала прямо на пол, в желобки у ее ног, и уходила в отверстие в полу – теперь я понял, для чего оно служило. По моему мнению, кретин где-то добыл нам козла, однако же Люфтшютц утверждал, что туша скорее походит на крупного пса.

– Да хоть козел, хоть пес, – отмахнулся я, – а все – доброе мясо; чем богаты, тому и радуемся! Если псина – так-то даже лучше: выходит, неподалеку есть деревенька, где бугай наш ею разжился. Налегаем, братцы – мяска для рывка!

Из угла донеслись плеск и хлюпанье – идиот наклонился к бадье и начал лакать воду, точно зверь. Женщина гневными гортанными криками отогнала его от ушата. Когда мясо показалось нам вполне готовым, мы выбрали кусок получше для Еклериса. Пахло оно весьма привлекательно. Но наш хворающий друг не дал нам повода погордиться собой – мол, сначала попеклись о недужном товарище, потом уж о себе, – ибо попросту отказался есть. Отставив тарелку, он демонстративно отвернулся и бросил:

– Ни кусочка этого не возьму. Лучше сдохнуть!

– Экая щепетильность у нашего мужичка – еле дышит, а поди ж ты… – подивился Саммт.

– Вам тоже лучше это не есть, ежели не хотите проклятия на свою душу! – вскрикнул Еклерис тонким голосом.

– О каких проклятиях речь, дружище? Это же просто дичь! – удивился Люфтшютц.

Тут мы все стали забрасывать Еклериса просьбами как-то разъяснить сказанное им, но он только заткнул уши руками и с головой зарылся в солому. Такое странное поведение обычно добродушного и уступчивого товарища произвело на нас сильное впечатление – тут же весь аппетит улетучился. Возможно, заступив на порог смерти, Еклерис мог улавливать что-то, о чем мы пока еще даже и не подозревали; его протестный настрой передался волей-неволей и нам.

Хозяева, смекнув, что мы к ним не присоединимся, принялись есть – и если женщина орудовала ножом умело, мужчина рвал мясо прямо руками и запихивал огромные ломти в рот. Мы сидели, будто аршин проглотив, наблюдая за этим странным ужином.

Ночью Еклерис скончался. Я обнаружил это первым, так как звуки шарканья по плите разбудили меня. Заглянув в щель, я увидел женщину, чистившую борозды у печки; пошел проверить, как дела у Еклериса, и понял, что он не дышит – и, более того, уже остыл. Утром мы похоронили его у дома. Сначала пришлось пробить метровый слой снега, чтобы достичь земли – из-за нашей слабости рытье могилы заняло много времени. Пронизывающий ветер забирался под наши шинели и беспощадно морозил изнутри.

Пока Симонидес произносил короткую молитву с просьбой о вечном покое для души нашего друга и о помощи в спасении из леса, хозяйка и ее кретин стояли в дверях и следили за нами, не выдавая никаких эмоций касательно случившегося. Мы вернулись в дом, и Люфтшютц направился к печке, где теплились остатки вчерашнего ужина. Мы столпились вокруг него, испытывая голод, заставлявший нас судорожно сжимать и разжимать руки. Разделив честь по чести эти объедки, Люфтшютц снова доказал нам, что способен поддерживать немецкую дисциплину в любых, даже самых поганых условиях. Получив свою порцию, Симонидес внимательно осмотрел мясо, и на лицо его легла нездоровая тень; протест был почти готов сорваться с его губ – но все-таки он замолчал и смиренно приступил к еде. После скудного ужина каждый почувствовал себя немного бодрее – если не сказать веселее. Симонидес играл на своем невидимом органе вариацию на тему песенки из «Графа Люксембурга», а Карл Саммт снова начал пристально рассматривать даму-хозяйку. Луч солнца проник в комнату и