Император Пограничья 16 - Евгений И. Астахов

Город атаковал. Не Бездушными — собой.

Улицы корчились, как живые. Мощёные булыжником проезды вздыбливались, выворачивая камни наружу, образуя непроходимые баррикады там, где ещё минуту назад тянулись ровные маршруты. Переулок между складами — тот самый, по которому патруль проходил дважды за утро — исчез, схлопнувшись в глухую стену. Вместо него разверзся провал, и трое солдат полетели вниз, в темноту подвалов, которых не существовало на картах.

Здания сжимались. Двухэтажный купеческий дом, где разместился второй взвод, начал оседать — не рушиться, а именно сжиматься, будто гигантская рука сдавливала его снаружи. Стены смыкались, потолок опускался, и люди внутри оказались заперты в каменном мешке, который становился всё теснее с каждым ударом сердца.

А потом накатила волна.

Ментальная магия ударила без предупреждения — не точечно, а широким фронтом, накрывая весь город разом. Старшина Ганичев замер посреди улицы, уставившись в пустоту. Его губы шевелились, беззвучно повторяя одно и то же слово: «Мама… мама…» Перед его глазами стояла седая женщина в выцветшем платке — та самая, которую он похоронил три года назад.

— Егорушка, — позвала она, протягивая руки, — иди ко мне, сынок. Здесь хорошо. Здесь не страшно.

Ганичев сделал шаг. Потом ещё один. Его ноги несли его к тёмному провалу, разверзшемуся в мостовой.

— Егор, стой! — рука товарища вцепилась в плечо, рванула назад. — Это морок! Очнись, дурак!

Голоса звали отовсюду. Женские, детские, мужские. Каждый солдат слышал своё: жену, мать, погибшего друга. Голоса были знакомыми до боли, тёплыми, обещающими покой. Они звали по именам, просили следовать за собой, уверяли, что опасности нет.

Рядовой Козырев вскинул автомат и выстрелил очередью из трёх патронов в своего сослуживца.

— Бздыхи! — заорал он, перезаряжая. — Они здесь!

Он видел не товарища — видел оскаленную морду твари с пустыми глазницами. Ментальная магия искажала реальность, превращая друзей во врагов.

Его товарищ рухнул на спину с глухим стоном, вцепившись в грудь. Пули ударили точно в центр массы — туда, где под разгрузкой скрывался бронежилет. Керамические пластины приняли удар, но запреградная травма всё равно выбила из него воздух.

— Сука… — прохрипел боец, катаясь по земле и пытаясь вдохнуть. — Попросишь у меня ещё сигареты!

Хаос нарастал. Подразделения оказались отрезаны друг от друга — двери заперты, улицы перекроены, связь невозможна. Город разделял армию на куски, изолировал, перемалывал по частям. Идеальная ловушка, триста лет ждавшая своего часа.

И в этот момент сработала выучка.

— Занять оборону!

Команда пронеслась по рядам — не криком, а чётким, отработанным сигналом. «Когда начнётся странное — занять оборону, держать позиции, ждать сигнала». Приказ, вбитый в головы. Приказ, который тело исполняло прежде, чем разум успевал осознать угрозу.

Солдаты падали спина к спине, формируя круговую оборону. Офицеры орали команды — громко, отчётливо, перекрывая шёпот мороков. Голоса живых товарищей пробивали пелену наваждения, возвращали в реальность.

— Это иллюзия! — рявкнул старшина Петренко, удерживая за шиворот бойца, рвавшегося к тёмному проёму. — Нет там твоей Машки! Смотри на меня! На меня смотри, недоумок!

В этот момент сквозь глухие стены, сквозь городскую застройку, сквозь саму ткань пространства прокатилась волна.

Свет.

Чистый, тёплый, золотистый свет расходился концентрическими кругами от центра города, где находился княжеский дворец. Именно там, в массивном окованном ящике, доставленном накануне, пробудился Маяк Жизни, активированный Тимуром.

Шесть гигантских кристаллов Эссенции — каждый размером с небольшую дыню — вспыхнули внутренним пульсирующим светом, закреплённые в сложном металлическом каркасе. Свечение нарастало, превращаясь в ослепительное сияние, которое прорывалось сквозь камень и землю, не встречая преград. Вокруг артефакта закружились энергетические потоки, принимая форму спиралей чистого света, а сложнейшие рунные схемы опутали конструкцию серебряной паутиной.

Мелодичный звон сопровождал каждую волну — тонкий, хрустальный, как звук колокольчиков в морозное утро. Он проникал в уши, в разум, в самую душу, вымывая оттуда чужие голоса и наваждения.

Для живых энергия Маяка была исцеляющей. Усталость, накопленная за дни марша и ночёвки на жёсткое земле, схлынула разом — будто тёплая река омыла измученные тела. Ссадины и царапины затягивались на глазах, превращаясь в розоватые полоски свежей кожи. Боль отступала. Движения становились быстрее, точнее — каждый мускул наполнялся силой, каждый рефлекс обострялся.

Над Гавриловым Посадом развернулся невидимый купол. Обычному глазу он являлся лишь лёгким искажением воздуха — как марево над раскалённым камнем в летний полдень. Но в магическом спектре он сиял переливами пурпурного и индиго, образуя непробиваемый барьер между защитниками и ментальным давлением Кощея.

Морок рассеялся мгновенно.

Ганичев моргнул, и призрак матери исчез, оставив после себя лишь пустую улицу и разверстый провал в двух шагах от его ног. Козырев выронил автомат, уставившись на товарища, в которого только что целился. Кто-то еле слышно сипел от облегчения. Кто-то смеялся — нервным, надтреснутым смехом выживших.

Но для некротической сущности города Маяк стал адом.

Энергия жизни хлынула по каналам, которые три столетия несли лишь некроэнергию. Там, где свет касался пропитанного смертью камня, раздавалось шипение — как если бы раскалённое железо опускали в воду. Стены дрогнули. Город, только что сжимавший свои каменные челюсти на добыче, содрогнулся от боли.

Потери оказались минимальными.

Двое солдат, провалившихся в первый разверзшийся проём, разбились насмерть — не успели среагировать. Ещё трое застрелены товарищами в момент помрачения, прежде чем офицеры успели вмешаться. Несколько раненых — переломы, ушибы от обвалившихся камней. Но из двенадцати сотен бойцов, вошедших в Гаврилов Посад, живыми и боеспособными оставались почти все.

Кощей ожидал резню — получил железную стену.

Полковник Огнев выбрался из-под обломков рухнувшего перекрытия, отряхивая пыль с волос. Его морщинистое лицо с резкими чертами было бледным, но глаза — холодные, расчётливые — уже оценивали обстановку.

— Доложить потери! — крикнул он ближайшему сержанту.

Маяк продолжал петь свою хрустальную песню, и под её звуки город корчился от боли — медленно, мучительно, теряя власть над собственными камнями.

* * *

Двумя днями ранее

Всё тщательно обдумав, я собрал командиров в шатре у стен осаждённого Гаврилова Посада. Огнев, Черкасский, Веремеев, Молчанов, Федот, Игнатий, Ярослава, Василиса — все смотрели на меня с разной степенью недоверия, когда я объявил своё решение.

— Я принимаю предложение Кощея.

Огнев вскинулся первым. Тридцать лет службы сделали полковника осторожным до паранойи, и сейчас его седые усы топорщились от возмущения.

— Ваша Светлость, это приглашение на собственные похороны. Красиво упакованное, но суть от этого не меняется.

Тимур Черкасский молчал, но его холодные расчётливые глаза говорили достаточно — он тоже считал это безумием. Ярослава