Судьба Одина - Скотт Оден

мимо него. Он исходит из-за ворот. Из зала с деревянными столбами в центре Ульфсстадира. Он приближается к нему так же осторожно, как и его тезки. Варгхолл. Волчий зал. Он медленно поднимается по ступенькам к открытым дверям. Свет больше не такой резкий и белый. Не здесь. Здесь, на пороге, все окрашено в мерзкие желтые и грязно-красные тона, цвета нагноения, инфекции.

И он не одинок.

Он блуждает среди теней; странные силуэты движутся вокруг него, словно сотканные из дыма. Они движутся медленно. Очень медленно. И в центре каждого из них — крошечный огонек свечи. Он считает, что это отражение их душ. Они слабы, эфемерны; они умрут через несколько десятков лет, плюс-минус. Эти призрачные фигуры, кажется, не обращают внимания на свою судьбу. Подобно холодному соку, они катятся навстречу тому, что ждет их за этими дверями, их хрупкие души-свечи танцуют с садистским ликованием.

Он следует за ними, переступает порог, лавируя между ними. Он узнает это место. Это не зал его народа, а скорее атриум базилики, где поют гимны. Как она называлась? Базилика Святого Петра? Это Рим, на другом берегу Тибра, на Ватиканском Холме. А эти призрачные фигуры — нищие, прокаженные и воры. Несмотря на это, светильники Иггдрасиля горят над головой, словно россыпь драгоценных камней на черном бархате небес.

Свет здесь белый и чистый, но в то же время насыщенный красным и желтым — цветами зараженной крови и желчи. Они борются друг с другом. В центре атриума скопление теней. Огонь их душ разгорается сильнее, подпитываемый гневом, и у них кружится голова от предвкушения насилия. Толпа вокруг одинокого дуба. Это источник белого, чистого. Его свет — это сияние солнца, отражающееся от ледяных полей крайнего Севера, белое, ослепляющее и холодное, как смерть. Его чистота несет в себе терпкость моря, ощущение соленой воды на израненной коже.

Оно ждет, это Дерево.

Оно ждет его.

Сквозь море плывущих теней он различает источник нездорового света, желтушного и болезненно-красного: он исходит от большой тени, сидящей на ступенях, ведущих непосредственно к собору. Он смотрит на этот источник и чувствует, как внутри поднимается ненависть. Это источник тьмы, а его душа — бушующий костер болезни, где злые красные пятна света распространяются из этого зараженного сердца, развращая эти ничтожные тени. Он питается ими, гасит их жалкий свет и оставляет их пустыми. Это идеальные сосуды для его порчи.

Вторая тень, поменьше, сидит рядом с ней, как гончая рядом со своим хозяином. Это часть целого, но отдельная. И он с ясностью осознает, насколько тесно они переплетены. Это его враг. Это его добыча.

Тени наиболее сгущаются возле Дерева, их мерцающие души теряются в ослепительном сиянии. Он скользит среди них. Они танцуют и подпрыгивают, как застывшие пылинки, каждое движение — вечность. Одна застигнута в момент, когда она шатается. Гримнир ухмыляется. У этой тени будет недоставать половины разбитого носа. Он подходит к Дереву. Света нет, пустота приняла его очертания, свисает с ветки, и он инстинктивно понимает, что именно там он и должен быть.

Сквозь яркий свет он с трудом различает лицо бородатого титана; его плоскости и углы созданы самой природой — льдом и изморозью, зелеными растениями, водой, облаками. Это недоброе лицо. Это лицо грозовых бурь, лицо молний; это лицо кипящих морей и пара, поднимающегося из отверстий в земле. Это лицо землетрясений и раскаленной магмы, лицо сокрушительных ледников и леденящего душу холода. Оно жестокое. Она неумолимое. И оно злое.

Но оно терпеливо. Дерево ждет. Его терпение — это терпение земли. Однако его терпение — это терпение огня. Он знает, что должен делать. Поэтому он это делает. Он разминает сухожилия на шее, снимает напряжение с плеч и перемещает свое тело в пустоту, которая имеет форму его тела…

И обнаруживает, что в груди у него застрял длинный сакс. Это раздражает, не более того. Он вытягивает связанные руки и начинает вытаскивать клинок.

Больная тень, источник тьмы, замечает это. Она выпрямляется. Она понимает, что что-то не так. Меньшая тень отшатывается от своего хозяина, чувствуя, как в нем нарастает гнев. Облака клубятся над головой, скрывая великолепные огни Иггдрасиля.

Лезвие проходит сквозь проколотую кость. По мере удаления длинного сакса рана затягивается. Края множества мелких повреждений светятся белым светом и срастаются, оставляя после себя новые шрамы. Он чувствует удавку на своей шее, грубую и раздражающую веревку; мышцы, охватывающие его шею и защищающие горло, напрягаются, как железные тросы, и сопротивляются укусу удавки.

Он чувствует прикосновение дерева, легкое, как перышко, как ласка заблудившегося листа. Они не обмениваются ни единым словом. В этом нет необходимости. Они оба знают, что поставлено на карту, и они оба знают, чего от них ожидают.

Последний кусочек лезвия длинного сакса выскальзывает из его тела…

КОГДА СВЯЗАННЫЕ руки Гримнира достали Хат из его груди, сияние мира духов исчезло. На смену ему пришел благодатный свет костра. Потрескивающее пламя переливалось всей гаммой жирных и грязных оттенков — от кроваво-красного до желчно-оранжевого и гнойно-желтого. Блуждающие тени, освещенные изнутри их скудными свечами-душами, превратились в орду грязных и больных нищих, многие из которых уже проявляли признаки змеиного чумы. Пейзаж вокруг него обрел четкость, хотя и затуманенный дымом: это был атриум базилики Святого Петра, заросший сорняками, его сломанные колонны были задрапированы плющом огненного оттенка. А Гримнир висел, подвешенный за шею, на ветвях дуба, который рос в разрушенном бассейне фонтана в центре атриума.

Поток времени замер, словно одна-единственная нить, отделенная от большого гобелена. Ближайшие нищие глумились и улюлюкали над несчастьем своего вождя; их вождь отшатнулся от Гримнира, у него не хватало половины носа, и при каждом проклятии из рваной дыры брызгала кровь. Никто из них, казалось, не замечал Гримнира, который стоял на цыпочках, сжимая в связанных руках свой длинный сакс — тот самый длинный сакс, который всего несколько мгновений назад был по самую рукоять воткнут ему в сердце. Они не заметили ни усиливающегося ветра, ни клубящихся облаков над головой, ни дрожи земли, когда Ватиканский холм вздулся от тектонической ярости.

Но Один заметил. Всеотец вскочил на ноги, гнев полыхал в его единственном глазу. В его тени Нидхёгг зашипел и выгнул спину дугой.

Гримнир знал, что у него есть всего несколько мгновений, чтобы начать действовать. С поразительной ясностью осознания цели он потянулся связанными руками и перепилил веревку, на которой висел; ее жесткие волокна разошлись, как паутина, под краем Хата. Веревка с треском порвалась. Приземлившись на ноги,