Железное Сердце - Станислав Дарков

одежду в сундук. Кожа покрылась мурашками от прикосновения холодного воздуха. В комнате было не то чтобы прохладно — просто я сам стал слишком хрупким, слишком оголённым, и любой сквозняк теперь чувствовался, как укол.

Внутри всё болело. Старые ссадины, свежие синяки, тупая боль в боку и резь в плечах от перенапряжения. Каждая мышца отзывалась глухим протестом, каждая кость казалась пульсирующим сосудом. Я ощущал себя не человеком, а сломанной статуей — всё ещё держащей форму, но готовой рассыпаться при малейшем прикосновении.

Кровать ждала. Я опустился в неё со стоном, похожим на тот, что вырывается из уст умирающего. Это был не стон боли, а облегчения. Того самого долгожданного покоя, который может наступить только после многочасовой резни, бегства и одиночества.

Я закрыл глаза. Всё вокруг медленно растворилось — стены, потолок, скрип деревянной балки, даже собственная боль. Она не ушла. Просто стала частью фона, как пыль в воздухе.

Сон подкрался не сразу. Он прокрадывался, тихо, на цыпочках, касаясь кожи мягкими пальцами, замирая при каждом вдохе. А потом... потом я провалился.

Провалился в сон, как падают в реку — не сопротивляясь, не борясь. Просто позволив себе утонуть, потому что больше ничего не оставалось.

***

Небо было мёртвым. Ни звезды, ни луны. Только пепел, клубящийся в воздухе. Он оседал на плечах, лип к губам, проникал в лёгкие, заставляя кашлять тихо, словно боялся потревожить то, что скрывалось в этой тьме.

Я стоял на выжженной земле, мёртвой и потрескавшейся, как старая кожа. Вокруг — ни деревьев, ни травинки, ни даже костей. Всё было уничтожено, будто мир сам отверг себя. Почва казалась живой — она пульсировала где-то под подошвами, будто в ней билось сердце. Тишина стояла такая, что звенело в ушах. Но это была не пустая тишина — она дышала, наблюдала, впитывая каждый мой шаг.

И тогда я увидел его.

Он был наверное ростом с башню, шире крепостной стены, он не касался земли — висел в воздухе. Его очертания были зыбкими, как будто они менялись от моего взгляда. То спина крылатого зверя, то силуэт человека, то нечто вовсе безликое. Только глаза оставались неизменными: два горящих уголька, в которых не было жизни. Только всепоглощающее знание.

Я остолбенел. Холод прокрался под кожу. Моё сердце билось в бешеном ритме, словно хотело вырваться наружу. Я сглотнул, и даже этот жест дался с трудом — горло пересохло, губы треснули от жара, которого не было.

Я знал, кто это. Или хотел верить, что знаю.

— Шаорн? — голос мой прозвучал, как хрип умирающего. Чужой, сломанный, лишённый силы.

Тень не ответила. Она даже не дрогнула. Только смотрела. Куда-то внутрь. Глубже. В самую мою суть. В то, что я сам боялся разглядывать.

Я сделал шаг. Земля хрустнула под ногами, но не провалилась. Я ждал, что трещины поглотят меня, что земля отвергнет меня, как она отвергла всё вокруг. Но этого не произошло.

— Что тебе нужно? — сказал я, сильнее, с нажимом, с отчаянием, которое я не смог сдержать. — Ответь мне!

Тишина. Она не просто молчала — она душила. Как воск, затекающий в уши.

Тень всё так же не шевелилась. Не приближалась. Не исчезала. Она была единственной истиной: неподвижной, неизменной и разрушительной. Её взгляд прожигал меня, и я чувствовал, как трещины на земле поглощают всё вокруг. Тень изучала меня. Запоминала. Лепила из меня что-то новое. Или отсеивала лишнее, чтобы добраться до сути.

Я ощутил жар. Как будто что-то в груди разгорается. Воспоминания становились пеплом. Боль — углём. Злость — пламенем. Всё это переплавлялось во что-то другое. Тяжёлое. Холодное. Опасное.

И тогда я понял.

Это не Шаорн.

Это я. Тот я, кем могу стать, если позволю этому пламени сожрать меня.

Тень всё так же молчала. Но теперь... теперь я чувствовал. Её улыбку. Без рта, без лица. Просто ощущение. Как будто она ждала. Как будто была довольна.

И в тот момент мне стало по-настоящему страшно.

Потому что я тоже улыбался.

Грань. Часть 3

Сон оставил после себя привкус железа и пепла. Я проснулся в холодном поту, с глухим стоном, будто сердце не выдержало и пыталось вырваться наружу. Во сне кто-то звал меня — не голосом, а взглядом из самой тьмы, настойчивым и цепким, как рука мертвеца, тянущая из-под земли. Не было образов, не было слов. Только бескрайняя, давящая тьма и чувство, что что-то древнее и недоброе разглядывает меня изнутри. Грудь сдавило так, что я какое-то время просто лежал, пытаясь понять — жив ли я вообще. Слушал, как сердце билось — глухо, вразнобой, словно и оно само ещё не уверено, стоит ли продолжать.

Окно в спальне было приоткрыто. Ветер тащил за собой тюль, как ребёнок — потрёпанную куклу. Ткань шуршала, запутываясь в замках оконной рамы, будто тоже хотела выбраться. Утро было серым, как мокрая зола, и всё вокруг казалось усталым. Даже стены. Я поднялся с постели с тяжестью в конечностях — ноги были ватные, голова гудела от непроглядного сна. Тень этого сна всё ещё сидела в углу сознания, шевелясь, как зверь в клетке. Я знал — она не исчезла. Просто затаилась.

В купальне было прохладно, несмотря на горячую воду. Тепло разливалось по телу волной мимолётного облегчения, унося с собой остатки вчерашнего дня и кошмара, но не тревогу. Она сидела глубже. Я закрыл глаза, погрузившись в вязкую тишину и услышал — нет, почувствовал — дыхание чего-то чужого. Где-то там, в глубине, под всем привычным и рациональным, что-то смотрело на меня изнутри. Терпеливо. Как охотник, ждущий, пока его цель перестанет дёргаться.

Когда я вышел, на плечах уже лежал плащ из плотной ткани — тёмный, почти чёрный, с золотой вышивкой по краю. Его сшили на заказ, но ткань всё равно скрипела на сгибах, как будто не хотела подчиняться. Я переоделся, и шагнул в коридор.

Там я столкнулся с Хикари.

— Ох! — воскликнула она, вздрогнув, и едва не выронила поднос. Тонкие пальцы вцепились в край серебряного блюда с такой силой, будто это был спасательный круг. Глаза расширились, зрачки дрожали.

— Я не призрак, — сказал я, голос мой был хриплым.

Она опустила взгляд, неловко поклонилась. Я посмеялся про себя.

— Простите, господин Максимус… Я думала, вас нет дома. Господин Дагвелл не ночевал, а господа Эндрю и Александрис ушли на занятия ещё до рассвета.

— Значит,