Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

сидеть перед настенными часами в комнате отдыха – и, несмотря на все молитвы и усилия, считать секунды, пока снова не вернется сюда. И снова, и снова, и снова. От воображаемого звука вспоминались разные эпизоды, когда ему приходилось видеть, как люди рвут лист бумаги пополам. Он представил, как цирковой силач рвет телефонный справочник; лысый, с закрученными усищами, в полосатом трико, как в далеком прошлом. Лейн Дин призвал всю силу воли, стиснул зубы и пробурился через три декларации подряд, и начал воображать разные высокие места, чтобы спрыгнуть. Он чувствовал себя вправе сказать, что теперь знает: ад – это никакое не пламя и не замороженные войска. Закрой человека в комнате без окон за рутинной работой – достаточно каверзной, чтобы шевелить мозгами, но все равно рутинной, задачки с цифрами, которые не связаны ни с чем, что он бы видел или что его волнует, стопка задачек, которая никогда не кончается, – и прибей на стену часы перед глазами, и просто оставь его на растерзание собственному разуму. Скажи, чтобы, когда он будет как на иголках, напрягал задницу и представлял пляж, причем именно так и скажут – «как на иголках», прямо как говорила его мама. Пусть он во всей полноте времени узнает, что это за нелепое выражение, что оно даже близко не подходит. Лейн Дин уже смахнул со стола пыль рукавом, переставил фотографию грудного сынишки в дребезжащей рамке, в которой, если потрясти, сдвигается стекло. Он уже пробовал надеть зеленую резинку на другой палец и считать на арифмометре левой рукой, прикидываясь для себя, будто у него инсульт, но он не сдается. Кончик мизинца стал от резинки мокрым и бледным. Дома Лейн Дин не мог усидеть на месте, не мог смотреть ни на что дольше пары секунд. На пляже теперь сплошной цемент вместо песка, а вода – серая и почти не двигается, разве что подрагивала слегка, будто не до конца затвердевшее желе. В голову приходили незваными способы покончить с собой с помощью желе. Лейн Дин попробовал управлять сердцебиением. Размышлял, можно ли с правильной подготовкой и концентрацией остановить сердце так же, как задерживают дыхание, – вот как сейчас. Сердцебиение казалось опасно медленным, и он испугался и, стараясь не поднимать голову, закатил глаза и отмерял его по движению секундной стрелки на часах, но и секундная стрелка как будто двигалась неероятно медленно. Снова и снова звук рвущейся бумаги. Одни посыльные всегда привозили дела со всем необходимым, другие – нет. Кнопка вызова посыльного – с краю под железной столешницей, с проводом, сбегающим по приваренной ножке, но она не работала. Аткинс сказал, букашка, занимавший место до него, пока его не перевели куда-то, так часто ее нажимал, что перегорела схема. Странные ряды вмятинок на ближнем краю бювара, осознал Лейн Дин, – это отпечатки зубов, оставшихся, когда кто-то наклонился и очень аккуратно впился в край бювара, чтобы остались долговечные вмятины. Ему казалось, он понимает. Было трудно удержаться и не понюхать палец; дома он ловил себя на том, как нюхает его, таращась в пустоту за столом. Личико сынишки помогало лучше пляжа; он представлял, как тот что-нибудь делает, что потом можно обсудить с женой, например стискивает в кулачке палец кого-нибудь из них или улыбается, когда Шери строит ему то свое удивленное лицо. Ему нравилось наблюдать за ней с ребенком; мысль о них помогала полпапки, ведь это все ради них, из-за них тут стоило и было правильно сидеть, и об этом нужно помнить, но всё то и дело ускользало в ту дыру, что падала через него. Ни один его сосед как будто никогда не ерзал и не шевелился, только убирал что-нибудь со стола или доставал из лотков своих тинглов, как машина, а на перерыве он никогда их не видел в комнате отдыха. Аткинс заявлял, что после года работы Лейн Дин сможет инспектировать и сверять два дела одновременно, но вот что-то сам так никогда не делал, хотя действительно умел насвистывать одну песню и мычать другую. Сестра Наджента изображала по телефону экзорциста. Лейн Дин следил краем глаза, как человек с лицом попугая, сидящий у центрального прохода, разделяющего команды, достал из лотка папку, вынул декларацию, отцепил распечатку и выровнял оба документа рядом на бюваре. У него были самодельная подушечка для кресла и серая шляпа на крючке, прикрученном к лотку для 402-х. Лейн Дин вперился в свое дело, ничего не видя, и представил, что это он – тот мужик с унылой подушечкой и заказной зеленой банковской лампой, и гадал, что у него вообще может быть в жизни или что он делает в свободное время, чтобы компенсировать эти душегубные восемь ежедневных часов, которые даже на четверть не прошли, тогда как он больше не мог выдержать и прошел три декларации подряд в каком-то исступлении, наверняка что-нибудь пропуская, и поэтому следующее дело читал очень медленно и скрупулезно и нашел нестыковку между формой Е из 1040-й и таблицами RRA [157] грошовой железнодорожной пенсии бедного старого Клайва Р. Терри из Олтона, но такую маленькую, что даже непонятно, это ошибка в мартинсбергской распечатке или просто округление ради экономии времени, учитывая, о какой сумме идет речь, и пришлось заполнить и 020-C, и записку 402-C(1), скинув декларацию в кабинет группового менеджера, чтобы дальше уже он решал, как расценивать ошибку. Обе требовалось заполнять, дублируя данные на обеих сторонах, с подписью. Причем повод почти невероятно бессмысленный и мелкий. Лейн Дин задумался о слове «смысл» и попытался вызвать в памяти личико сынишки, не глядя на фотографию, но видел только мешок полных подгузников и пластмассовую погремушку над колыбелькой, вращавшуюся из-за квад-ратного вентилятора в двери. Никто ни в одном из их приходов не смотрел «Экзорциста»; это против католической догмы и святотатство. Это не развлечение. Он представил, что секундная стрелка часов разумна и знает, что она секундная стрелка и ее работа – вечно кружить и кружить среди цифр с одной и той же медленной неизменной машинной скоростью, не попадая никуда, где она бы уже не побывала миллион раз, и от ужаса у него перехватило дыхание, и он быстро огляделся, не слышал ли его кто из инспекторов поблизости, ни смотрят ли на него. Когда он увидел, как лицо грудничка на фотографии тает, вытягивается, отращивает волевой раздвоенный подбородок, за секунды стареет на годы и наконец уступает возрасту и ссыпается со скалящегося желтого черепа, он понял, что спит на ходу и видит