Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

и чувствовал, как его тело отделяется

от времени, от места.

Но еще была математика.

Математика имела значение.

Математика и черный блокнот,

от корки до корки исписанный тем, что в его понимании

составляло всю его жизнь.

Ева

Октябрь 2005

Ева видит цветные сны.

Оранжевый свет.

Лилово-розовое небо.

Бурая осенняя листва, опадающая с деревьев.

Темно-красная полоса на горизонте.

Она слышит голос матери ― шепот, такой тихий, что слов не разобрать.

Но она безошибочно его узнает. А с ним приходят и воспоминания о том, что было, кажется, в другой жизни ― жизни, где присутствие матери казалось естественным, как воздух.

Ева ничего не может сделать; время не повернуть вспять и не изменить. Но она не в силах противостоять соблазну закрыть глаза и уплыть прочь.

Она оказывается возле их дома, много лет назад, и видит себя в детстве: вот она появляется в дверях, а сразу за ней ― Томми.

Затем ― мать. Затем ― отец, крутящий на пальце ключи от машины.

Стоит осень, до Рождества всего пара месяцев, и она помнит, с каким восторгом развешивала электрические гирлянды. Но, как бы ни старалась, она не может вспомнить, куда они собирались в тот вечер. В кино? В торговый центр? Поужинать?

Она видит, как они вчетвером садятся в машину. Отец заводит двигатель и выезжает на дорогу, с непроницаемым лицом глядя в зеркало заднего вида.

Она стоит и смотрит, пока машина не исчезает из виду, спеша навстречу вечеру, который казался Еве таким обычным тогда и таким волшебным ― сейчас.

Вернувшись в настоящее, Ева берет новый альбом и угольный карандаш и уютно устраивается в постели.

Линия за линией: ни одной прямой, все ― и толстые, и тонкие ― изогнутые, яркие. Сначала ― очертания лиц. Затем ― глаза, носы, рты, волосы. И вот на нее уже смотрят родители. Это уже что-то. Или ничего. Хоть что-нибудь.

Она лепит рисунки на стену к остальным и смотрит на них, пока не засыпает.

Ей снова снятся сны, но на этот раз она, по крайней мере, знает, что ее ожидает при пробуждении.

На следующий вечер Ева возвращается из школы и обнаруживает в спальне пустые стены.

Все портреты исчезли.

В гневе, со слезами на глазах она идет к бабушке.

― Это ничего не изменит, ― говорит Ева. ― Не помешает мне возвращаться в прошлое.

― Это для твоего же блага, ― говорит Кэрол. ― Вы с братом играете с огнем. Участь родителей должна была научить вас хотя бы этому. Им не следовало вас поощрять. Однажды вы поймете и будете благодарны за то, что я пытаюсь сделать.

― Нет! Никогда!

Голос Кэрол звучит резко, как удар хлыста:

― Хватит ныть, Ева! Ты уже не ребенок. Научись вести себя прилично. А теперь вытри слезы. Приведи себя в порядок. Через десять минут ужин.

В тот вечер Ева плачет, пока не засыпает.

Даже когда Томми стучится к ней, пытаясь узнать, что случилось, она не отвечает.

Ей снится прошлое: они всей семьей на пляже на следующий день после знакомства с Брюсом Ли. Она чувствует солнце на коже и вкус соли на языке. Помнит тепло улыбки матери. Даже молчание отца сейчас кажется почти мирным.

Когда она просыпается, в открытое окно льется солнечный свет. Она ищет глазами знакомые лица, которые привыкла видеть каждое утро, ― бабушек и дедушек, прабабушек и прадедушек и, самое главное, родителей, ― но их, конечно, больше нет.

Грифон, которого она нарисовала цветными карандашами, словно подмигивает ей: ведь это все одна большая шутка, так?

Через два дня после ссоры с бабушкой Ева лежит в постели, глядя, как луна выплывает из-за облаков, а потом закрывает глаза.

Она говорит себе, что пусть рисунки и пропали,

но это лишь рисунки. Она всегда может нарисовать новые.

Всегда может найти их снова. Да. Вот так.

Кто-то зовет ее по имени. Она четко слышит:

«Ева. Ева, я здесь. Иди ко мне, Ева».

Голос звучит ласково.

И, дотронувшись языком до нёба,

она чувствует вкус этого воспоминания.

Томми и Пегги

1927–1936

Томми хочется сказать отцу, что теперь ему легче путешествовать. Почему-то стало легче. Помнишь, раньше я не мог без фотографий? Тебе приходилось заставлять меня часами изучать и запоминать мельчайшие детали. А сейчас я могу просто закрыть глаза и поймать это ощущение. Тебя бы поразили все «как» и «почему»; это был бы настоящий эксперимент. Ты бы делал записи и задавал мне вопросы, на которые я не мог бы ответить, но, по крайней мере, я бы слышал твой голос.

Когда Томми впервые увидел Пегги Ли,

ему было девять лет.

Оба полагали, что она его ровесница,

хотя она была значительно меньше

и ростом ему по плечо.

Фотография, которую он использовал в этом путешествии,

нашлась среди бумаг отца,

в папке с пометкой «Англия, 1920–1940-е».

На ней была изображена китайско-американская актриса Анна Мэй Вонг на улице Лаймхаус-Козуэй в восточном Лондоне.

Конечно, выбирая фотографию, он этого не знал;

ему просто понравилась ее улыбка, и он подумал, что так, наверное, выглядела в молодости его прабабушка,

о которой отец рассказывал больше, чем о своих родителях.

Он открыл глаза; стоял серый, пасмурный день,

в воздухе висел смог, исходивший, как он узнал позже, от фабрик у доков. Он стоял посреди дороги.

Он не мог рассмотреть свои руки, даже поднеся их к лицу, и не видел собственное тело, когда смотрел вниз: один сплошной бетон.

Здания в Козуэй плотно примыкали друг к другу ― квартиры, лавки, пабы, рестораны, пансионы.

Указателей на английском нигде не было ― только знакомые и в то же время непривычные китайские иероглифы, которых он не понимал.

Вдали послышался гудок корабля.

Потом еще, а затем вдалеке раздался грохот.

Мать дала ему

подходящую одежду

― застегнутая на все пуговицы рубашка с воротником,

бриджи чуть ниже колена и толстые шерстяные носки, ―

и, почувствовав, как дождь стучит по коже, он тут же подумал о ней.

Она не любит, когда у нас промокает одежда.

Ей бы это не понравилось. Совсем не понравилось.

Он попытался вспомнить твердый, спокойный голос отца:

осмотрись и вспомни все, что изучал.

Найди место, где можно спрятаться, прежде чем материализуешься.

Не торопись. Спешка ни