Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

Когда Кэрол впервые входит в ее комнату, на какой-то пугающий миг ей кажется, что она сама оказалась в прошлом ― в комнате Лили, когда та была маленькой и бежала к матери всякий раз, как ударится коленом или испугается темноты.

Стены в комнате Евы от пола до потолка увешаны картинами и рисунками. Красочные изображения вымышленных существ: четырехкрылый розовый единорог, грифон с цветочной короной, самец и самка оленя, склонившие головы друг к другу, образуя сердечко.

Но больше всего здесь набросков людей: женщин, мужчин, детей. Некоторые ― печальные, потерянные, удрученные ― смотрят в сторону, и их лиц не видно. Взгляды других направлены прямо на Кэрол, и их горящие глаза прожигают ей душу.

Ева приподнимается на кровати, отрываясь от рисования.

― Ама? Пора ужинать? Я скоро спущусь…

Вопрос вырывается у Кэрол прежде, чем она успевает сдержаться.

― Что это?

Ева встает.

― Что?

― Это.

Набросок женщины прямо у Евы над окном. Длинные черные волосы до поясницы, заплетенные в толстую косу. Лицо, суровое и морщинистое, спокойно и неподвижно, как ручей в жаркий летний день. Ни малейшего колебания. За правую руку ее держит ребенок ― девочка с большими круглыми глазами, глазами, при виде которых по телу Кэрол пробегает холодок ужаса.

Кэрол подходит ближе, протягивая руку к рисунку, словно касаясь святыни.

― Это твоя прабабушка Мэри. Моя мать. А это… это… ― Она проводит рукой по изображению ребенка. ― Это я. Она поворачивается к внучке с искаженным болью лицом. ― Что это значит, Ева?

― Я собиралась тебе рассказать, ама, ― едва слышно говорит Ева. ― Я их видела.

― Ты хочешь сказать, видела их во сне?

― Нет. Не во сне. ― Ева смотрит под ноги. ― Помнишь, мы говорили тебе, что умеем? Что никто из нас не может оказаться раньше, чем в двадцатом веке, но у всех разные способности? Маме лучше всего удавалось попадать в конкретные даты, но только в пределах Англии, а папа мог побывать только в Гонконге. А Томми всегда оказывается в Лондоне до 1950 года.

― Ну а это здесь при чем? ― Кэрол поджимает губы. Она срывает набросок со стены, но не в силах посмотреть на него.

― А это мой дар, ама, ― говорит Ева. ― Так это устроено у меня. Я вижу членов нашей семьи, почти как во сне. Я вижу их лица, слышу голоса, даже тех, кого я никогда не встречала, и я отправляюсь туда, где они. Ты ведь выросла в Ливерпуле?

Набравшись смелости, она берет набросок из рук бабушки. Указывает на изображенную на нем женщину.

― А-лао-ма Мэри. Моя прабабушка. Твоя мать. Я думаю, она призвала меня. Я слышала ее голос. Я закрыла глаза и увидела ее. И тебя.

Кэрол не знает, что сказать. Заметив другой набросок, она срывает его со стены. На нем ― та же женщина, ее мать, но вместо маленькой Кэрол рядом с ней стоит высокий мужчина и обнимает ее за плечи. У мужчины добрые глаза и широкая, сияющая улыбка. Безмятежная улыбка.

― Этот человек рядом с матерью, ― шепчет Кэрол, задержав взгляд на его лице. ― Я его не знаю.

Ева делает шаг вперед.

― Ама, этот человек ― твой отец.

Ева пытается рассказать Кэрол то, о чем та слышать не хочет.

Мужчина стоит на носу корабля.

Он же плывет по океану, держась за доску. Все вокруг полыхает. Крики. Смерть. Столько смерти…

Мужчина и женщина с длинной косой целуются под мостом.

Они же с маленькой девочкой. Потом ― они в маленькой квартире, где в дождь протекает крыша. Ева слышит, как мужчина говорит женщине на кантонском:

благодаря тебе я обрел здесь жизнь.

Мужчина шагает по улицам вместе с другими, выбрасывая кулаки в воздух и крича.

Слышится свист, стук дубинок о тела.

Кандалы. Сырой запах камеры. Темнота.

Потом… морской воздух. Соленый, как слезы.

Новые берега. Новая жизнь.

Но старая жизнь потеряна навсегда.

― Мама говорила, что ты не знала своего отца, ама, ― говорит Ева. ― Она сказала, что твоя мама так и не выяснила, что с ним случилось. Однажды он просто исчез.

― Я знаю, что он был моряком из Китая, ― отвечает Кэрол. Во рту у нее пересохло. ― Он сражался на войне. Они с матерью встретились в Ливерпуле. Родилась я. А потом он ушел, и больше мы о нем не слышали. Мужчинам нельзя доверять. Большинство из них слабые и непостоянные. Только твой дедушка был другим.

Голос Евы дрожит.

― Ама, отец не бросил тебя. Это я и пытаюсь тебе сказать. Его забрали. Правительство… они не хотели, чтобы китайские мужчины после войны оставались в Англии, так что его арестовали и отправили…

― Нет. ― Это слово режет Кэрол язык. ― Хватит. Я не собираюсь это слушать. Так вот чем ты занималась, даже после моего приезда? ― Ее охватывает ужасное осознание. ― Ты что, и с отцом виделась? И с матерью?

― Иногда они зовут меня. И я прихожу. ― Глаза Евы наполняются слезами. ― Но я не приближаюсь к ним и не говорю с ними. Я не могу изменить то, как они… как они… так что я просто наблюдаю за ними издалека. Мне это помогает.

― Тебе это помогает? ― Старая женщина цокает языком. ― Дорогая моя, ты живешь в фантазиях. Как это может тебе помогать?

― Меня это успокаивает. Мне легче от того, что я знаю: на самом деле они не ушли.

― Но они ушли.

― Ама, а ты не хочешь узнать своего отца?

Ева берет бабушку за руку. Она еще никогда этого не делала. И для Кэрол этот жест означает: я хочу подарить тебе весь мир. Все, о чем ты мечтала.

Но почему же это так горько?

Иногда Кэрол снится Мэри ― такая, какой была когда-то: сильная, здоровая, несокрушимая. Иногда Кэрол видит ее в их двухкомнатной квартире в Ливерпуле: шторы раскрыты, за окном ― серое, затянутое тучами небо. Иногда она видит ее у плиты: она жарит рис на их крошечной кухне. Или в ванне: она набирает воду потрескавшимися руками, чтобы умыть усталое лицо.

― Неужели ты не хочешь узнать своего отца, ама? ― спрашивает внучка.

Ева все твердит Кэрол, что знает почти все, что произошло. Она делится с Кэрол старыми газетными вырезками, черно-белыми фотографиями, историями, которые видела во время своих путешествий. Ева пытается рассказать Кэрол, как мужчина, который был ее отцом, после войны возглавил протестное движение, требуя равных условий оплаты для китайских моряков. О тюремной камере, в которой