Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

его держали, и о дне, когда его депортировали в Китай, не сказав ни слова его семье в Ливерпуле.

― Ама, неужели ты не хочешь знать, как он тосковал по тебе и а-лао-ма Мэри? ― спрашивает Ева. ― Не хочешь слышать, как он пытался вас разыскать? Как сложилась его жизнь? Как звучал его смех? Каким он был хорошим человеком?

Но Кэрол качает головой.

― Я не хочу больше ничего знать об отце, ― говорит она.

Ева хмурится.

― Я не понимаю…

Кэрол отнимает руку.

― Ты не помнишь прабабушку. Когда она умерла, вы с Томасом были совсем маленькими. Под конец жизни она не помнила, как добраться до парка, хотя он был прямо через дорогу от дома. Она не помнила моего отца, человека, которого, по ее словам, любила. Она не помнила даже меня. Она, мой Генри, а теперь и твоя мать… все они ушли. ― Она качает головой. ― Что толку теперь от этих воспоминаний?

Иногда Кэрол снится Мэри ― такая, какой была когда-то: сильная, здоровая, несокрушимая. Иногда ей снится мужчина, который стоит позади и обнимает ее за талию, уткнувшись подбородком в ямку у нее на шее. Голубое небо и открытое море, простирающееся до самого горизонта.

Она слышит, как кричат чайки, как входят в доки корабли.

В некоторых снах город Ливерпуль снова становится для нее целым миром. И каждую ночь ее жизнь начинается заново, когда в дом входит мать, наконец-то вернувшаяся с работы.

Но потом она просыпается, а ее дочь мертва. И одиночество ее детства ранит так же, как прежде.

Джошуа

1978–1986

Это всегда был Гонконг.

Он пытался побывать в других странах, других городах.

Он лежал в постели, представляя фотографии

Парижа, Лондона, Стамбула и Квебека в солнечную или дождливую погоду.

Но когда он открывал глаза, то всегда видел Гонконг.

Та же жара, то же солнце, оседающее на коже:

знакомые, любящие, порой удушающие объятия.

Через некоторое время он перестал искать этому объяснение.

Может, это было связано с призраками. Или с наукой.

Ну или просто так «это» было устроено.

Как и то, что знание точной даты и времени здесь не работало.

Только визуализация.

Этим навыком он овладел в совершенстве, запоминая то, что видел и слышал,

и полностью воссоздавая эти образы с нуля,

лежа ночью в постели. Это напоминало рисование:

четкие очертания зданий, устремляющихся ввысь;

сырость дорог после дождя; даже обувь случайного прохожего.

У них с младшей сестрой Дороти была одна комната на двоих:

кровати разделяла простыня, свисающая с потолка.

А значит, ему приходилось стараться не пропадать на всю ночь.

И тщательно прятать все, что читает или записывает.

Но, разумеется, в такой маленькой квартире не было места тайнам.

Так что всякий раз, когда родные смотрели на него,

во взглядах читалась какая-то резкость. Осуждение.

Невысказанное, конечно, как почти все в их отношениях.

Они думали, что он водится с девушками или, хуже того, присоединился к какой-то триаде [2].

Порой мать протягивала руку и касалась его щеки ―

простой жест, в который вложено столько смыслов, ― и в уголках ее глаз

поблескивали слезы. Отец пристально смотрел на него,

когда он по утрам выходил из комнаты, совершенно разбитый.

Кто ты, вопрошал его молчаливый взгляд.

Что ты сделал с моим сыном?

Он и не думал их разубеждать.

Он хотел, чтобы это так и продолжалось: в уединении, в безопасности, под покровом тайны,

словно «это» могло длиться вечно,

как песнь любви

между влюбленными, делящими постель в комнате без окон.

Знала только бабушка. Как ей было не знать,

когда он рыдал и молил ее о прощении,

потому что никак не мог исправить

то, что должно было произойти и уже произошло

во время той игры в бильярд.

В тот первый день, когда он рассказал ей,

как стоял в дверях и впервые видел, как дедушка смеется,

она спросила: как это было?

Он сжал губы.

Светло, сказал он.

Словно фонарики плывут по небу в китайский Новый год.

Тепло.

Приятно.

Головокружительно.

А потом ― эта тяжесть в груди,

от которой у него порой сжималось сердце, и ему хотелось

опуститься на землю и сидеть, обхватив голову руками.

Мисс Синди, его учительница английского,

происходила из благополучной, обеспеченной гонконгской семьи;

это было видно сразу. Она училась за границей

и смотрела на жизнь с радостью и оптимизмом, благодаря чему

и получила работу в этой школе, ученики которой не происходили

из благополучных, обеспеченных гонконгских семей.

Именно мисс Синди

дала ему его английское имя под благосклонным взглядом Иисуса Христа

с изображения над доской.

Другие были ― Барри, Питер, Тони, Дэвид, Кристофер.

Но он был Джошуа.

Джошуа.

Он произнес это имя вслух и ощутил на языке

приятную тяжесть.

После урока он задержался, снедаемый любопытством,

и стоял, раскачиваясь на цыпочках, пока она не заметила его

и не подозвала к себе. Мисс, кто такой Джошуа, хотел он знать.

Что означает это имя?

А, просияла она. Она была из тех учителей,

кто считал учеников, задающих дополнительные вопросы,

своим достижением. Наградой за труды.

Давай-ка посмотрим.

Их школа была не из лучших.

Библиотека едва ли заслуживала называться библиотекой:

длинная скамейка и семь книжных полок

в комнате с одним окном;

но Библия там, разумеется, была. Она села рядом с ним

и прочла ему всю историю, стих за стихом.

Так вот, это ты, сказала она. Джошуа [3].

Он привел израильтян в Землю обетованную.

Он был воином. Вождем.

Он и его народ маршировали шесть дней, а на седьмой

разрушили стену Иерихона.

Я Джошуа, спросил он, ошеломленно глядя

на том Священного Писания, лежащий перед ним.

Да, довольно сказала она. Это ты.

Мисс. Он поднял вдохновенный взгляд.

Все эти книги.

Можно взять их домой?

Чтобы вырезать фотографии,

он взял ножницы,

которыми его мать резала нитки и куски ткани

или подстригала ему волосы, когда они становились слишком длинными для школы.

Конечно, ему приходилось соблюдать осторожность:

он делал это поздно ночью, под одеялом с фонариком.

В основном это были исторические книги, с фотографиями

или очень подробными описаниями. Было ли небо в тот день серым? Валил ли дым

из печных труб? Экипажи. Ржание лошадей

и стук ботинок по мостовым. Запах чая,