Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

только он никогда не думал, что измениться может сам мир. Что он будет перекроен, разрушен, разорван на части одним-единственным постановлением, прочитанным в новостях или на листовке, прилепленной ко входной двери.

Миром были эти темные коридоры. Все эти крошечные квартиры. Лестницы, которые вели куда угодно и одновременно в никуда. Почти кромешная темнота. Капающая с потолка вода. Но прежде всего ― люди.

Кто-то рисовал протестные плакаты и присоединялся к демонстрациям. Кто-то швырял предметы в представителей власти, которые вели перепись населения. А бабушка Джошуа, услышав новости от его отца, опустилась в кресло, закрыла глаза и долго-долго сидела без движения. Джошуа впервые видел, как отец взял пожилую женщину за руку.

Куда мы пойдем, спросила его сестра.

Куда нам скажут, ответил отец.

Бабушка открыла глаза. Посмотрела на старшего сына и сказала:

здесь мой дом. Я никуда не уйду.

Восемнадцать.

Школьный методист прямо в лицо назвала его

перспективным,

одаренным.

Британские университеты, сказала она,

будут драться за тебя.

Стипендии. Гранты.

Все что душе угодно.

Ты этого хочешь?

Это была не мисс Синди,

так что он произнес отрепетированную в совершенстве фразу:

я очень благодарен за эту возможность.

Когда он сказал бабушке, по ее щекам потекли слезы.

Мы больше не увидимся, сказала она.

Конечно, увидимся, потрясенно сказал он. Бабушка, я же буду приезжать.

Возможно, мой милый мальчик, но, боюсь, когда ты приедешь, меня здесь уже не будет.

Она взяла его за руки.

Но, думаю, ты увидишь меня иначе.

Так же, как видел дедушку.

Сердце резко ухнуло вниз.

Он никогда такого не испытывал.

Не думал, что так бывает.

Он спросил: мне не ехать?

Ты никуда не поедешь,

сказал отец, сидя в белой майке с сигаретой за обеденным столом.

Мать суетилась вокруг, наливая ему чай, оттирая кусочки риса, брызги чили с брошюр, разложенных перед ним.

Ты нужен здесь.

Здесь, фыркнул Джошуа, не веря своим ушам.

Зачем?

А как же ресторан, сказал отец, хотя все понимали, что он имел в виду выселение.

Кто позаботится о бабушке?

Кто позаботится о твоей матери, когда нас всех выгонят из домов?

Ты, хотелось сказать Джошуа.

Но это слово застряло у него в горле,

как и многие другие слова в присутствии отца.

На короткий миг

предстоящий снос Коулуна представился ему

гигантским кулаком,

разбивающим стены и бетонные плиты:

осколки стекла разлетаются и врезаются ему в кожу,

а гостиная бабушки превращается в пыльную пустыню.

Он сам не знал, что чувствует.

Удовольствие? Или боль?

Сестра взглянула на него из угла комнаты

со смесью жалости и отвращения.

Эта школа, эти люди, сказал отец,

стряхивая пепел указательным пальцем.

Они сделали тебя эгоистом.

Вложили в голову идиотские мысли.

Ну вот. Ты довел мать до слез.

Бабушка дрожащими пальцами отерла слезы.

Нет, сказала она, качая головой. Тебе нужно ехать.

Так суждено.

Сверху Гонконг на закате выглядел иначе.

Почти красивым.

Небо стало кроваво-красным. Затем оранжевым.

Позади курлыкали в клетках голуби,

хлопая крыльями в умиротворяющем ритме, будто разговаривая. Затерянные в своем собственном мирке. Он сел на бордюр и подумал:

скоро все это останется позади.

Он поднес к губам сигарету отца (которую стащил в порыве беспечности).

Втянул дым. Выдохнул, наблюдая, как столбик дыма устремляется к облакам, проплывающим перед ним

так близко, что он почти мог протянуть руку и коснуться их.

Она вложила ему в руку

нефритового Будду

размером с наперсток.

Его прохладное прикосновение к коже

ощущалось как молитва.

Это на удачу, сказала бабушка.

Чтобы тебе не было одиноко,

когда будешь один.

В жизни каждого наступает момент,

когда кажется, что почва уходит из-под ног

и ты летишь вниз.

Это как бомба с часовым механизмом:

ты почти можешь отсчитать секунды

до того, как это произойдет: три, два, один…

Бум.

Джошуа докурил сигарету,

глядя, как Гонконг погружается в темноту.

Он сидел и смотрел на город,

пока не взошли все звезды.

Томми и Ева

Ноябрь 2005

Тишина стала врагом Томми.

Едва она наступает, его жизнь начинает рушиться ― еще сильнее, чем обычно. Она наступает, стоит ему застыть на месте, замереть слишком надолго. Сколько бы он ни говорил себе, что оправился от всего, от чего должен был.

Так что он занимает себя ― путешествиями в прошлое к Пегги, видеоиграми, старыми друзьями по футболу, которые не задают вопросов. Которые делают вид, что перед ними тот же Томми, что и прежде. Они сидят в парках, пряча в карманах сигареты и банки пива. Смеются. Толкаются и подкалывают друг друга. Гоняются друг за другом по городу ― дикие и необузданные; дети, которые считают себя почти взрослыми.

Ему легче, когда не нужно говорить об этом. Легче, когда вокруг что-то происходит, когда пустые развлечения тянут его в разные стороны. Глоток чего-нибудь крепкого, притупляющий чувства. Крик. Поцелуй. Упоение от того, что ничего не чувствуешь. Восхитительно. Эта пустота.

Но в спокойные часы перед сном приходит тишина. Оставшись один, он слышит, как мысли мечутся у него в голове, подобно птице, запертой в комнате.

Рядом с ним сидит отец. Он знает, что это воспоминание.

Но воспоминание не бывает лишь воспоминанием.

«Выпрямись, Томми», ― говорит Джошуа, уставившись в телефон и даже не глядя на сына. Они в «Вонг Кей», знаменитом ресторане в Чайна-тауне, перед ними стоят тарелки с рисом и свининой барбекю. Томми сидит, уставившись на еду, и не может заставить себя поесть.

А вот они в кабинете отца в университете. Джошуа сидит за своим столом и пишет, пишет. Иногда он поднимает трубку ― и говорит, говорит. Иногда кто-то заходит ― студент, коллега, друг, кто-то еще. Томми сидит, уставившись в выданную ему книгу, и не может разобрать слов.

А вот они идут вдоль реки, Джошуа шагает широкими, уверенными шагами, а Томми идет опустив глаза и почти вприпрыжку, чтобы поспевать за ним. Отец говорит матери, хотя Томми идет рядом: «Почему мой сын такой молчаливый, а? Он вообще не разговаривает».

Томми дрожит всем телом. «Мужчины не должны молчать, ― говорит ему отец. ― Ты должен высказываться. Не позволяй другим оттаптываться на тебе. Чего ты боишься? Чего ты все время боишься?»

Постучавшись к сестре, Томми обнаруживает такую картину:

Ева лежит на полу,