Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

Дети снова кивнули. Отец кивнул в ответ, все еще хмуря брови. Под первыми двумя линиями он нарисовал еще одну, покороче.

― Вот так идет время, когда находишься в прошлом, ― сказал он. Затем он указал на первую линию, длинную. ― А вот так ― когда мы все вместе в настоящем. Еще раз…

― Время нельзя изменить, ― сказала их мать.

― Время нельзя изменить, ― согласно кивнул отец. ― Но можно научиться двигаться вместе с ним.

После Эксперимента Томми часто ловил себя на том, что вспоминает тот момент. В течение месяцев, последовавших за ноябрем 2004 года, он иногда лежал по ночам без сна, глядя в потолок и думая, что его жизнь очень напоминает ту длинную прямую линию, которую нарисовал отец. Возможно, эта линия бесконечна, думал он. Просто доска закончилась, а на самом деле эта линия может продолжаться вечно, и он обречен следовать за ней до самой смерти.

Годы спустя, когда ему восемнадцать, он рассказывает о словах отца Пегги. Они сидят у доков, он курит, а она что-то пишет в блокноте. В Лондоне солнечно. Туман поднялся высоко над Темзой, и за рекой виднеется Гринвич. Над водой снуют стаи чаек, с криками облетая трубы судов.

― Одна из причин, почему мне здесь нравится, ― говорит Томми, ― когда я с тобой, время летит быстрее.

Но Пегги лишь закатывает глаза.

― В этом твоя проблема, Томми, ― говорит она. ― Ты не можешь долго оставаться на одном месте. Тебе везде хочется, чтобы время шло быстрее.

В 2010 году Томми и Ева поступают в университеты, проведя подростковые годы с ощущением, что линия и длинная, и короткая одновременно: короткая, разумеется, когда они в прошлом, и длинная ― когда им приходится терпеть школу или жизнь в целом.

К моменту, когда Ева начинает изучать изящные искусства в относительно солидном лондонском университете, она в какой-то степени уже смирилась с тем, что время всегда будет тянуться долго. Во всяком случае, для нее.

К моменту, когда Томми, пойдя по стопам матери, начинает изучать историю в относительно солидном лондонском университете, он уже смирился с тем, что его никогда не будет устраивать, что время тянется долго. Никогда.

Но именно здесь, в относительно солидном лондонском университете, он знакомится с Кристелль.

Кристелль замечает Томми первой, во время ознакомительной лекции. Он сидит перед ней, смеясь и шутя с друзьями, которых завел всего час назад. Она с похмелья после вчерашнего вечера. У нее на столе стакан чая из «Теско», пачка чипсов с солью и уксусом, шоколадный круассан, испеченный отцом, и солнечные очки, которые лектор велел ей снять.

Она не может понять ― особенно в таком заторможенном состоянии, ― чем он привлек ее внимание, не считая того, что они единственные азиаты в аудитории. Не тем, что он высокий и красивый ― он однозначно не в ее вкусе, ― и уж точно не тем, что он такой общительный и шумный, это ее как раз раздражает. Но тем не менее почти всю лекцию она наблюдает за ним.

Она замечает, как часто и как непринужденно он улыбается ― новым друзьям, девушке, сидящей позади, лектору за кафедрой, ― но улыбается лишь губами. Он отпрашивается в туалет и возвращается слегка побледневший, с красными глазами и взъерошенными волосами. В перерыве он выскальзывает покурить с новыми друзьями. Они смеются над его шутками так, будто знают его много лет. Но есть в нем какая-то беспокойность, нервный тик: он постоянно озирается по сторонам, похлопывает левой рукой по бедру или потирает правой переносицу. Даже то, как он курит ― беззаботно, раскрепощенно, словно мимоходом, ― кое о чем ей говорит. Нервный тик продолжается всю лекцию.

Но, что еще важнее, при его появлении атмосфера вокруг меняется, будто за ним тянется тень или невидимая веревка.

Когда видишь то, с чем уже сталкивался, думает Кристелль, сразу это узнаешь. Во всяком случае, чувствуешь, как что-то стучит тебе по плечу, призывая подойти ближе и убедиться в своей правоте.

Так что на следующий день Кристелль ставит сумку и стакан с чаем на свободный стол рядом со столом Томми. Ее солнечные очки сдвинуты на макушку, волосы до поясницы заплетены в косу, на ней любимые джинсы и ботинки. Теперь, когда похмелья больше нет, у нее есть силы, чтобы разобраться в своих подозрениях на его счет.

― Привет, ― говорит она. ― Здесь не занято?

Он спал, положив голову на руки; подняв глаза, он ошарашенно смотрит на нее. Так и есть. У него под глазами темные круги. Что-то острое, колючее в его глазах говорит ей: да, она не ошиблась, она уже это видела.

― Привет, ― удивленно бормочет он. ― Нет, никто…

Но она уже выдвигает стул и садится.

― Я Кристелль, ― говорит она.

― Я Томми.

― Да, я знаю.

Кристелль решает не торопить события. После первого же разговора ей становится ясно, что он знает себя не больше, чем любой восемнадцатилетний мальчишка, то есть очень плохо.

Они вместе занимаются в университетской библиотеке или в кафе. Иногда ходят выпить или повеселиться в дешевые университетские бары, где парни на танцполе распускают руки, а девушки или оценивающе смотрят на нее, или пытаются вытащить танцевать.

Томми популярен, она ― нет. Но ее это не волнует, правда. Мать однажды сказала ей: «Главное ― знать, кто ты, и не предавать себя, и тогда беспокоиться не о чем».

― Ты подруга Томми, да? ― постоянно спрашивают девушки. ― Можешь нас познакомить?

― Ну ты силачка, ― гогочут парни. ― Мне бы таких друзей.

И она каждый раз закатывает глаза и протискивается мимо, словно они не больше, чем пыль. Потом она рассказывает о них Томми ― иногда на переменах, ожидая, пока он докурит. Иногда ― прохладными ночами на улице возле клуба. Когда он пьян, он смеется над этим. Говорит, что его сестра Ева, которую Кристелль никогда не видела, сказала бы, что все это ― популярность, университетское общество ― совершенно бессмысленно.

Но иногда он обнимает ее за плечи, чтобы удержаться на ногах, и говорит: «Я дико устал, Крис. Пошли отсюда», она с облегчением смеется ему в лицо, и они идут искать уличную забегаловку, оставляя позади людей в этом душном зале, мерцающем вспышками света. Однажды ночью, в начале декабря, стоя