Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

Очень скоро обнаружилось, что подобные комментарии не редкость. Внимание привлекали не только его азиатские черты: всякий раз, когда он говорил с явным гонконгским акцентом, людям было что сказать. Например, что у него отличный английский. Порой его спрашивали, откуда он, или рассказывали, как бывали в Гонконге или Китае. Один белый покупатель в китайском супермаркете, оплачивая бутылку соевого соуса и пакет риса, упорно общался с ним на ломаном мандаринском, «чтобы практиковать свой пятый язык». Иногда, когда он шел по улице, подростки выпрыгивали на дорогу перед ним и выкрикивали на карикатурном китайском «нихао, нихао!» или растягивали глаза и смеялись ему в лицо.

Ему приходилось напоминать себе, что он здесь не для того, чтобы строить отношения с людьми. Он здесь, чтобы построить жизнь. Эти инциденты он вполне мог пережить. А что ему оставалось? Других вариантов он представить не мог. Какой смысл злиться из-за того, что нельзя изменить, если можно просто не обращать внимания и идти своей дорогой? Ни к чему усложнять и без того непростую жизнь, думал он.

Ноябрь в Лондоне.

Однажды в воскресенье он в одиночку гулял по городу, от Лестер-сквер к Трафальгарской площади, затем к Букингемскому дворцу и обратно. К закату он оказался на другой стороне реки и шел вдоль южного берега.

Он встал у воды так, чтобы видеть собор Святого Павла, и закурил. Чуть поодаль уличный музыкант бренчал на гитаре и тихо напевал. Мимо прошла семья ― муж с женой под руку, ― глядя, как их маленький сын пинает футбольный мяч. Джошуа почувствовал, как ветерок колышет его отросшие волосы, и даже его прикосновение ощущалось иначе.

Глядя на огоньки, мерцающие на другом берегу, и на купол собора, уходящий в розовеющее небо, Джошуа понял, что не скучает по дому. Он мог бы закрыть глаза и оказаться дома через секунду. Но это место ― с его непонятными, причудливыми нравами, ― это место могло стать для него чем-то особенным.

Декабрь в Лондоне.

Его первое Рождество.

Когда все позакрывалось и Лондон превратился в город-призрак, он никуда не пошел. Доев еду, оставшуюся после вчерашней смены, и поработав над домашним заданием, он лег на пол, втиснувшись между кроватью и дверью, и закрыл глаза.

Он вспоминал. И вспоминал. И вспоминал. Но ничего не происходило.

Через некоторое время он встал и принялся шагать по комнате. Достал из-под кровати книгу и уставился на фотографию: Гонконг, 1897 г. Он смотрел на нее минут двадцать, а затем опять лег. Снова закрыл глаза. И все равно… ничего не произошло.

В дверь постучали. Потом еще раз. Открыв дверь, он увидел Кевина в крутых дорогих джинсах и футболке с надписью «Арсенал». Дружище, прости, что отвлекаю, сказал Кевин таким тоном, будто они были друзьями. Но тебе звонит отец.

Отец сказал в трубку: бабушка вчера поскользнулась в душе.

И этих слов было достаточно. Он все понял.

Утро накануне Нового года.

Ночью шел дождь, и, проснувшись, Джошуа обнаружил, что подоконник заледенел. Ему удалось приделать шнурок к подаренному бабушкой нефритовому Будде, и теперь он носил его на шее, под рубашкой. Бабушка была права. Она ушла ― и все же была рядом. Он мог увидеть ее, когда пожелает. Не так уж непоправима смерть, если можешь управлять временем. Во всяком случае, так он себе говорил.

Иногда она ему снилась. Или ему так казалось. По крайней мере, он думал, что это сны, поскольку в них шел снег: мягкие хлопья кружили у их лиц ― но в Лондоне снег еще не выпал.

В тот последний день декабря он весь день работал в ресторане, начав с первого зала и закончив кухней, перемыв гору посуды вместе с двумя новыми официантами.

Когда они уже заканчивали, пришел Кевин. Стильно одетый ― голубые джинсы, военные ботинки, белая футболка и джинсовая куртка, с аккуратно зализанными назад волосами и сигаретой в углу рта. Он говорил по-кантонски с неловким акцентом: будто надел рубашку, которая вполне в его стиле, но на несколько размеров мала. Джош, дружище, какие планы на Новый год?

В общем, никаких, ответил Джошуа. Мне нужно доделывать задания.

Я собираюсь на вечеринку, сказал Кевин. Мама говорит, чтобы я пригласил и тебя. Чтобы отвлечь тебя от мыслей о бабушке. Кстати, соболезную.

Джошуа пожал плечами, взял тряпку и стал протирать столешницу. Спасибо, сказал он. Нефрит прожигал ему кожу.

В общем… Кевин старался не смотреть на него. Мы с ребятами из универа будем в одной квартире в Ислингтоне. Давай с нами.

Это была такая простая фраза: давай с нами. Она не несла особого смысла, а учитывая, что исходила она из уст Кевина, в ней было мало искренности.

Но годы спустя Джошуа проигрывал ее в голове снова и снова: это был момент, когда его жизнь начала по-настоящему меняться.

Через два часа Джошуа стоял на пороге чьей-то квартиры, в незнакомой части города, и курил сигарету, которой его угостили, под глотки водки и дым марихуаны наступал 1988 год, а небо разрывали салюты.

И еще там была девушка.

Красивая девушка, холодная и теплая одновременно. Такая же потерянная, как он сам, но иначе. Из-за которой дорога перед ним, которую он считал узкой и прямой, превратится в открытое поле, усеянное желтыми цветами, качающимися в высокой траве, над которым до самого горизонта простирается океан солнца.

Но сначала.

Немного о девушке.

Лили

1969–1987

Лили Ю родилась в 1969-м, в год Петуха.

Она появилась на свет на несколько недель раньше срока, когда ее отец Генри был в отъезде, поскольку работал над важным делом. Ее мать Кэрол всю беременность провела в глубочайшей тревоге.

Выйдя замуж совсем юной за человека значительно старше ее, Кэрол считала секс некой таинственной, обязательной процедурой. Иногда это было приятно ― особенно когда они с мужем, тесно обнявшись, лежали в постели и он говорил ей слова, которые никогда не сказал бы в других обстоятельствах, ― но в целом это была территория, где она чувствовала себя потерянной, словно блуждала в темноте в поисках выключателя. Как следствие, результат всего этого ― зарождение в ее теле новой жизни ― воспринимался лишь как дополнительное неудобство.

Ночи напролет Кэрол лежала без сна, пытаясь представить, как из нее покажется голова ребенка. Кровь. Крики. Нестерпимая боль, которая может продолжаться не один день. Заметив, что с приближением родов она все сильнее нервничает,