Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

К тому времени, когда Лили стала изучать историю в одном лондонском университете, бабушка Мэри переехала к ее родителям, которые все еще жили в том же доме в Примроуз-Хилл.

На этом настояли Кэрол и Генри. Ма, тебе уже не стоит жить одной, сказала Кэрол. Позволь нам о тебе позаботиться. Так будет правильно. И вот, как раз когда пожилая женщина поселилась в гостевой спальне напротив комнаты Лили, та переехала.

Отец купил Лили дом на Кеннингтон-роуд, недалеко от Темзы. Старый георгианский таунхаус с высоким деревом в палисаднике. Весной свежие зеленые листья свисали вниз, как балдахин, и Лили лежала на траве под ним, мечтая о далеких краях, о которых знала из книг или своих путешествий во времени. Осенью она пробиралась через рыжие и коричневые листья, теплые и земные, как пламя камина в холодный день. Зимой она выглядывала из окна и смотрела на иней или снег, покрывающий голые ветви.

Дом. Наконец-то. И пусть он не полностью принадлежал ей, у нее наконец-то появилось что-то свое. Что еще более важно, дом был идеальным местом для того, что у нее получалось лучше всего ― закрывать глаза, ненадолго окунаться в темноту и смотреть, как перед ней разворачивается история, рождая в ней ощущение, что в мире все так, как должно быть.

Лили могла оказаться в любой точке Англии двадцатого века, если представляла конкретное место и время, и именно так она и делала. Она заполняла описаниями страницу за страницей, рисовала картинку за картинкой: британские города, люди, периоды ― все, что она видела с начала двадцатого века. Она слышала, что говорили полицейские и прохожие, когда шла от Гайд-парка к Трафальгарской площади во время первого прайда в Лондоне. Стояла на побережье Рамсгита по щиколотку в песке, наблюдая за возвращением Маленьких кораблей из Дюнкерка[4]. Ее цепкий взгляд видел маленького мальчика, безуспешно пытавшегося забросить шляпу на «Титаник», стоя с матерью в доках в то утро, когда обреченный на гибель роскошный лайнер отплывал из Саутгемптона. Во время этих путешествий история казалась ей реальным человеком ― любовником, который каждую ночь стучался к ней в дверь, умоляя пустить к ней в постель. И она никогда ему не отказывала.

Но в университете история была пресной, душной; да к тому же Лили одолевали мужчины ― неважно, молодые, средних лет или пожилые, ― которые находили повод приобнять ее, сделать комплимент глазам или необыкновенной коже. От этого было еще тяжелее. Как и от белых девушек, которые хихикали, закрыв лицо руками, или надменно смотрели на нее, плотно сжав губы, уверенные в собственном превосходстве.

Некоторые девушки были с ней дружелюбны, но она замечала, что они ей льстят ― то и дело говорят, как она красива, пытаясь взять ее к себе под крыло, включить в свою стаю. Как бы Лили ни старалась (она и сама не понимала зачем), между ними всегда была невидимая стена.

Именно они ей регулярно говорили: просто потрясающе, как ты отличаешься от других азиатов. Ты понимаешь, какая ты особенная? Родители тебя правильно воспитали.

Эти слова необъяснимо пьянили Лили. Как бывает, когда переешь сахара. О, мне так приятно, неизменно отвечала она с натянутой улыбкой. Не знаю насчет других, а я просто пытаюсь быть собой.

И все же потом, когда она оставалась одна, ее щеки горели от… волнения? Стыда? Тревоги? Что бы это ни было, от этого чувства у нее учащалось дыхание и по коже ползли мурашки, будто кто-то постоянно гнался за ней и времени оставалось в обрез.

Канун Нового года. 1987-й.

Первый курс университета.

Ей позвонила школьная подруга Полин и пригласила на вечеринку в ее квартире в Ислингтоне. Там будет Дэниел, легкомысленно сообщила Полин. Он о тебе спрашивал. Вы виделись в июле, помнишь?

Конечно, Лили помнила. Блондин. Где-то на год старше ее. Гребец. Будущий член парламента. Друг парня Полин. Они с Лили однажды поцеловались, на другой вечеринке. Она позволила ему взять себя за волосы и укусить за шею, а потом, в его комнате, ― стянуть с нее платье и войти ей в рот. Сам процесс ей не слишком понравился, но после она ощутила глубокое удовлетворение. Потом они лежали в его постели и курили, и она думала о медведе в зоопарке из ее детства, о родителях, которые стояли позади и велели прочесть табличку вслух.

Поцеловав ее на прощание, Дэниел сказал, что они увидятся снова. Что он ей позвонит. Но не позвонил.

Несколько раз она возвращалась туда и сидела за окном, наблюдая, как заставляет его стонать. Она была сильной, ведь правда? Безрассудной? Свободной? Женщиной, которая знает себя и знает, чего хочет? Родители были бы в шоке. Как и маленькая девочка, которой она когда-то была. Почему-то это казалось ей правильным. И справедливым.

Так что в последний день декабря она сказала в трубку: хорошо, я приду.

За несколько часов до наступления 1988 года Лили накрасила губы красной помадой и надела длинное красное платье с глубоким вырезом. Она пришла за полчаса до полуночи и увидела его: Дэниел со своей ослепительной улыбкой, идеальной прической и сияющими голубыми глазами купался в восхищении друзей. И обнимал девушку, чьи темные кудри касались его подбородка.

Лили тут же ее узнала, они вместе учились: это была одна из тех девушек с пластиковой улыбкой и идеальной прической как у Дэниела. Никола-что-то-там. Или Джейн.

Полин бросила на нее взгляд из другого угла комнаты: прости, я не знала.

Лили думала, что будет больнее. И конечно, это было неприятно. Но вместе с тем она чувствовала облегчение.

Лили выпила бокал шампанского, осушила еще один следом, снова натянула куртку и вышла на улицу.

Луна была высоко.

Стоя у увядающего розового куста Полин, она закурила.

В ушах стучала музыка, доносящаяся из дома, разбивая вдребезги старые обещания.

А потом появился парень.

Джошуа и Лили

1987–1988

Не угостишь сигаретой,

спросил парень. Я свои где-то потерял.

Он говорил на кантонском.

Этот факт и сам его вид ―

вид человека, который был как она, пусть и не совсем, ―

ненадолго лишили ее дара речи.

Он недоуменно уставился на нее. Затем его лицо прояснилось,

и он перешел на английский: ты не говоришь по-кантонски?

Немного понимаю. Мои родители и бабушка говорят на чаошаньском.

Но я и его не очень хорошо знаю.

Она протянула ему сигарету ―

и это был самый естественный жест в ее жизни.

Дала ему прикурить. Наблюдала, как впали его щеки, когда он затянулся.