Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

Угрюмое. Немного неприступное. Но решительное. Она решила, что оно ей нравится.

Оно внушало ей чувство безопасности.

Она спросила: откуда ты? Хотя уже и так догадывалась.

Он ответил: из Гонконга.

Что изучаешь?

Математику. А ты?

Историю. Почему математику?

Мне она легко дается. И нравится. А почему историю?

Я ее понимаю.

Разве не все ее понимают?

О, ты не поверишь. В ней много слоев.

Каких слоев?

Разве в математике нет слоев?

Для меня ― нет.

Она засмеялась. Я бы назвала тебя высокомерным, но ты произнес это как очевидный факт. Как то, что Земля круглая, а солнце всходит на востоке.

Ну, как дважды два ― четыре.

А. Непреложные истины.

Разве в истории нет непреложных истин?

Не знаю. Это ты мне скажи.

На секунду они встретились взглядами и одновременно отвели глаза.

Он откашлялся. А ты…

Я родилась здесь.

О.

Короткая пауза. Но не неловкая. Легкая, полная возможностей.

Она снова поднесла сигарету к губам и спросила:

ты здесь кого-нибудь знаешь?

Кевина. Ты знаешь Кевина?

Нет. Но я о нем слышала.

Правда? От кого?

От белых друзей, которые постоянно спрашивают, знаю ли я еще одного их знакомого китайца.

Он засмеялся. Смех был сдержанным, напряженным ― словно он смеялся нечасто и старался не расплескать драгоценную радость. Она обратила внимание, что его одежда ― джинсы и простая рубашка с воротником ― слегка мятая, словно ему не было дела до внешнего вида.

Кожаные ботинки тоже были старыми и поношенными и слегка облупились у подошв. Она заметила, что у него были длинные проворные руки: как он крутит сигарету между пальцев, курит, отводит ее от лица, стряхивает пепел в грязь, снова затягивается.

Мы раньше не встречались, спросила она, сама удивившись своему вопросу.

Пару секунд он размышлял. Нет, вряд ли. Я бы запомнил.

Игривая улыбка. Может, мы родственники?

Он застонал. О, не говори так.

Ну, наши друзья сказали бы, что это отличная шутка…

У меня здесь особо нет друзей.

Она сделала вид, что разглядывает розовые кусты.

Ну, надеюсь, что хотя бы один друг у тебя есть.

Снова улыбка. Я тоже надеюсь, сказал он. Может, ты и права. Может, мы уже встречались.

У тебя бывают сны, когда тебе…

Кажется, что происходящее уже когда-то происходило, перебила она.

Да. У него перехватило дыхание. Их глаза встретились.

Мне постоянно такое снится, сказала она.

Мне тоже. В его улыбке было что-то игривое. Может, это был тот самый момент.

Она усмехнулась. А может, просто двое очень одиноких азиатов встретились на отвратительной вечеринке.

Да, может и так.

Затем из дома послышались ликующие голоса: двадцать, девятнадцать, восемнадцать…

Оба резко отвели глаза.

Она сделала шаг вбок, подступив чуть ближе.

Хороший вечер, сказал он. У тебя красивое платье.

Она почувствовала, что слегка улыбается. Интересно, как ты его разглядел, если я в куртке.

Он пожал плечами. Я видел тебя в окно.

Десять, девять, восемь, семь…

Она осмелела: хочешь потанцевать, спросила, не глядя на него. Ну, потом?

Извини, сказал он, я не танцую.

Три, два, один… С НОВЫМ ГОДОМ!!!

Перед ними стали взрываться салюты, озаряя машины и дома вдоль улицы золотистым дождем. Потом ― всплеск фиолетовых, оранжевых и зеленых звезд. Она почувствовала, как у нее невыносимо горят щеки.

Она бросила сигарету в розовый куст. Ну ладно, сказала она. И вернулась в дом, оставив его снаружи.

Несколько минут он стоял один, глядя на салют. Затем тряхнул головой, бросил быстрый взгляд ей вслед и направился домой.

Пегги

1937

Первым воспоминанием Пегги был летний вечер, когда отец привел ее, маленькую девочку, на пристань, где над водой кружили чайки, а в доки заплывали корабли. Он поднял ее и посадил на плечи. Ей было, наверное, всего четыре или пять лет ― точно она не помнила. Единственное, что она знала, ― что чувствовала себя свободной как птица и считала отца самым сильным, самым замечательным человеком на свете. Смотри, горошинка моя, говорил он ей по-кантонски, указывая на волны. Смотри, какое синее небо. И она смеялась своим детским смехом, махала руками и пыталась ухватить облака пухлыми пальчиками. Мы с тобой остались вдвоем, сказал отец. И пока я здесь, ты никогда не будешь одинока.

Матери в этом воспоминании не было.

Как и во всех других.

Впервые Пегги заговорила с отцом о матери, когда ей было шесть или семь лет. Она вернулась домой в слезах, потому что мальчишка с Нанкин-стрит обзывал ее. Во время ужина она угрюмо сидела за столом, не притрагиваясь к приготовленным отцом димсамам и жареной курице. Выуживая палочками рис из миски, он взглянул на нее и поднял бровь. В чем дело, резко спросил он. Почему ты не ешь? Она вытерла глаза рукавом. Па, что такое шлюха, спросила она. Отец отставил свою миску и нахмурился. Где ты услышала это слово, спросил он. От одного мальчика, пробормотала она, опустив глаза. Какого мальчика? Его лицо было мрачнее тучи. Ну просто от мальчика, сказала она. Я не очень-то его знаю. Но он сказал, что моя мать была шлюхой. Это правда? Я… я не знаю, что это значит. Отец долго молчал. Затем он тряхнул головой, взял палочки и снова принялся за еду.

Твоя мать была честной женщиной, отрезал он. Не верь тому, что говорят люди. Но что с ней случилось, спросила Пегги. Снова молчание. Затем, не глядя на нее, отец сказал: не спрашивай меня больше о матери. Она не вернется. Это все, что тебе нужно знать.

Она не вернется, сказал он.

Но значит, она жива, подумала Пегги.

Она где-то там. Ждет.

Теперь ее отец уже не самый сильный на свете. У него болит левое колено ― после травмы, которую он получил у доков, перетаскивая груз. При ходьбе ему приходится опираться на палку, а после одной особенно суровой зимы у него начался жуткий кашель, от которого он сотрясается всем телом и часто задыхается.

Но когда его здоровье стало слабеть, он сказал ей: кафе я закрывать не буду. Что бы ни случилось. И вот он хромает по старому, пустому, холодному помещению с облупившейся краской на стенах, готовя чай и димсамы, приветствуя посетителей громкой болтовней и теплой улыбкой. Она ворчит, что он