Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

Наконец у моста Миллениум он останавливает ее и спрашивает с лукавой улыбкой:

― В чем дело? Ты все еще злишься?

Кристелль вздыхает.

― Нет, уже не злюсь.

― Тогда что не так?

Какое-то время она молчит, погрузившись в раздумья. Затем смотрит ему прямо в глаза.

― Я любила дядю и тетю, ― говорит Кристелль. ― Наши семьи были очень близки. Особенно мой отец не хотел бросать брата. Но я вижу в твоих глазах то же, что в их. Мы знали об их способностях, но было очевидно, что за них приходится платить. Мы все это видели.

― Что видели? ― спрашивает он, слегка ощетинившись.

― Что даже когда они были рядом, казалось, что они где-то не здесь.

Она останавливается, чтобы вытащить сигарету у него изо рта; она всегда была против курения и никогда этого не скрывала.

― Иногда они пропадали надолго. Я слышала, как родители это обсуждают: что они не могут долго оставаться на одном месте и что добром это не кончится. Отец пытался уговорить дядю бросить. А иногда, когда мы виделись, они просто… молчали. Словно были не здесь. Потерялись. Я была маленькой и не понимала. Где они пропадают? Могу я пойти с ними?

― Но ты не могла.

― Нет, не могла. ― Она грустно смотрит на него. ― Иногда и с тобой я чувствую себя так же. Я заметила это в тебе в первый же день, но хотела убедиться. Но сейчас, чем лучше я тебя узнаю, тем очевиднее это становится. Может, тебе удавалось обмануть других, Томми, но не меня. Я с этим уже сталкивалась.

На секунду Томми хочется начать все отрицать ― назвать ее сумасшедшей или просто уйти, не желая даже думать о том, что за его дар положено платить. Но один ее взгляд все меняет. Она смотрит на него, как порой смотрит его сестра Ева ― так пристально, но так открыто, ― и ему становится стыдно. И он рассказывает ей о том, что отец говорил о прямых.

После она надолго замолкает, а потом наконец говорит:

― Но твой отец был неправ.

Он фыркает. Потирает переносицу большим пальцем.

― Не думаю, что это возможно. Каким бы он ни был, он всегда был прав. Он не мог ошибаться.

Она качает головой. Как печально, что он этого не знает. Не способен понять.

― Прямая не всегда кажется длинной в настоящем, Томми, ― говорит она. ― Бывает и иначе.

Джошуа

1987

Сентябрь в Лондоне не вызвал у Джошуа тоски по дому.

Хотя по многим причинам должен был, ведь здесь все настолько отличалось: погода, люди, язык, еда, ощущения, всё и вся.

Ему говорили, что будет трудно примириться с серым небом и пасмурной погодой. Но они, казалось, проникли ему под кожу и стали частью его самого, почти как английский язык, который он учил в школе, а сейчас пытался довести до совершенства. Он относительно быстро привык к автобусам и метро. Запомнил дорогу от своей крошечной, тесной квартирки без окон в Чайна-тауне до университета. Хозяйка квартиры, мадам Роуз, была подругой двоюродной сестры его отца ― никто из его близких родственников в Гонконге не был с ней знаком, но все, конечно, знали, что она вышла замуж за англичанина и теперь «вела безбедную жизнь в Лондоне».

«Безбедная жизнь» включала в себя управление рестораном средней руки в Чайна-тауне, где Джошуа теперь работал четыре дня в неделю: обслуживал столики и мыл посуду в обмен на необычайно низкую арендную плату. Оставшиеся два дня, не считая времени, когда он был в университете или в своей комнате, путешествуя в прошлое и фиксируя свой опыт, он работал за кассой в китайском супермаркете напротив дома.

Мать периодически звонила ему ― на телефон, который мадам Роуз установила под лестницей, ведущей на три этажа вверх. Она всегда задавала одни и те же вопросы: ты хорошо питаешься? Когда мы увидимся? Ты усердно учишься, делаешь домашние задания? С бабушкой он говорил лишь однажды; она все больше дряхлела, что сказывалось и на ее слухе. С отцом и сестрой Дороти он не разговаривал ни разу.

У мадам Роуз было двое сыновей, оба наполовину белые и симпатичные. Она часто хвасталась, что ее сыновья уже стали бы знаменитыми, если бы жили в Гонконге. Старший, Джонатан, уже окончил университет, хорошо зарабатывал и жил в собственной квартире в центре Лондона. Младший, Кевин, был примерно одного возраста с Джошуа и занимал комнату прямо под ним. Комната Кевина была значительно больше, с двумя окнами; там помещался книжный шкаф, стол и отдельный телевизор. У мужа мадам, Гэри, был еще один бизнес (Джошуа толком не знал, в чем он заключался), и он часто подолгу отсутствовал, уезжал в Азию и неожиданно возвращался домой среди ночи.

Джошуа помнил единственные слова, сказанные отцом, когда его свели с мадам Роуз и ее семьей: ты умнее их и способен работать усерднее. Поэтому должен их превзойти.

Октябрь в Лондоне.

В университете он проявлял себя хорошо. Нет, не просто хорошо. Блистательно.

Когда он перед всей группой решил особенно трудную задачу, преподаватель откинулся на стуле и потрясенно сказал: что ж, мистер Ван, мы ожидали от вас чего угодно, но только не этого.

Что-то в его тоне вызвало у Джошуа чувство, что ему следует оскорбиться. Но он играл в эту игру все лучше ― во всяком случае, настолько хорошо, насколько возможно в его ситуации. Так что он изобразил скромную улыбку и сказал: о, это ерунда. С этим бы справился кто угодно. Математика везде одинакова.

Но это, конечно, было не так. Не совсем так. По крайней мере, для такого, как он.

На перемене они занимались в кафе, и один из одногруппников, англичанин по имени Джейми, спросил у него: в какой школе ты учился? Джошуа замялся, и юноша продолжил: я бы предположил, что в Итоне, но я сам оттуда, и тебя там не видел. Это должна быть одна из лучших школ, иначе бы ты не добился таких успехов. Но твой акцент… Из-за акцента я сомневаюсь.

Джошуа даже не поднял глаз от тетради. Моя школа ― в Гонконге, сказал он Джейми. Ты ее не знаешь. Нас всех учили говорить с таким акцентом, потому что мы были слишком бедны, чтобы осваивать королевский английский.

Джейми потрясенно посмотрел на Джошуа, не понимая, шутит тот или нет.

Но