Целитель - Михаил Васильевич Шелест

был у меня лучший друг Олег Выходцев, который шил прекрасную обувь, вот у него я и подсмотрел технологию её изготовления. Подсмотрел и изучил. За столько лет жизни-то. Сам я ничего серьёзного не шил, кроме боксёрских приспособлений: груш и мешков, когда их в магазине было не достать. А тут, похоже, что знания мои должны пригодиться.

Железо было неважное, поэтому я показал кузнецу, как сделать штамп, чтобы на супинаторе получался выдавленный «профиль». Канавка-желобок, не дающая пластинке гнуться. И, да, колодки на мамину ногу я выточил сам, измерив её полноту, длину и ширину. Сначала из липы вырезал, которой на одни сапоги хватит, а потом пусть плотники режут из дуба.

Сапоги носила только знать и не только потому, что они были дорогие. Неудобные они были для носки. В лаптях намного удобнее и ходить и бегать. Я понял это, когда футболом увлёкся.

Знатные женщины: купчихи, в основном, сапоги носили тоже не из-за их красоты, а из-за грязи. И для того, чтобы когда поднимут юбки голые ноги не были видны. Ну, не совсем голые… На ноги женщины надевали «ноговицы». Это, как рукавицы, только наоборот. Чулки, короче.

Вязаные чулки носили и крестьянские жёны зимой. В основном, до колена. Мужики побогаче шили кожаные чулки, на которые надевали лапти или какую другую обувь попроще сапог. Те же самые поршни, например.

Сапоги матери понравились. У них был жесткий задник в который было удобно вставлять пятку с помощью длинной деревянной «ложки», и мягкая стелька с подпяточной прокладкой из мягкой пробковой коры. Дорогие вышли сапоги. По качеству дорогие. Сделанные с любовью. И я действительно любил эту женщину, вскормившую меня грудью. А как её было не любить? Не смотря на мои матрицы с прошлой памятью прожитых жизней, я физически ощущал её своей матерью. Она вызывала во мне теплоту и спокойствие, когда я её обнимал.

* * *

Отца привезли на четвёртое лето после его убытия на войну всего израненного. Где-то они попали с дружиной в передрягу и из двадцати отцовских воев выжило только трое. Мне сразу вспомнились слова из песни: «Их оставалось только трое из восемнадцати ребят…»

Отца, скорее всего, привезли домой умирать, потому, что он почти не приходил в сознание, а его сопровождающие имели такие скорбные лица, что когда они прибыли молоко у коров скисло прямо внутри самих коров.

Порублен отец был изрядно. Хуже всего, что у него были перерезаны внешние сухожилия на левом колене. Перерезаны и за то время, что его везли, стали загнивать. С этим я справиться не мог. Воспаление-то я снял и активизировал с помощью лимфы вывод токсинов, но срастить сухожилия так, чтобы нога работала как прежде, я был не в силах. Ну, не хирург я от слова «совсем».

Я часами сидел у лежанки отца и молился. К моему удивлению, молитвы давали мне покой и хороший настрой. Ещё Серапион, когда приезжал в первый раз, сказал мне:

— Молись, глядя себе в сердце. Там Христос.

Я тогда удивился. Всегда полагал, что молятся кому-то наверху. Ведь сказано же, «… иже еси на небесех…». Хм. А Христос, значит, в сердце моём? Интересно…

И, да… Концентрируясь при молении на груди, мне становилось спокойнее. Не то, чтобы я считал, что вера в Христа как-то меня изменит так, что Бог, изменит ко мне отношение. Но тут так полагалось. Где-то взывают к Аллаху и пророку Магомеду, где-то другим богам. И, наверное, там бы я молился иначе. Здесь и сейчас я взывал к Иисусу. И, скажу откровенно, мне кажется, от моих и Варвариных молитв отец выздоравливал быстрее. Все удивились, что он вообще стал выздоравливать после трёх дней страшной горячки. Но не зря я ещё раньше, пять лет назад, укрепил все его внутренние органы, настроив их на ускоренную регенерацию и открыв для этого верхний канал поступления здравы. Так здесь называли «прану».

После недельного «бурления» праны-здравы, которое было необходимо для выведения токсинов и снятия воспаления, во время которого отец метался по лежанке и вскрикивал от болей в кишечнике, который и стал основным, хм, «теолочисиителем», и в мочевом пузыре и почках, в которых я дробил камни, как шахтёр руду, отцу стало легче.

Он открыл глаза в полдень, когда я продолжал молиться. Ведь я всё время проводил с ним и никто не смог убедить меня, что я это делаю зря. Поп из соседнего села прочитал по отцу отходную, которая включала в себя много чего, а заканчивалась молитвой на исход души. Но это произошло в самый первый день, когда отца привезли. А он всё не умирал и не умирал. И вот он открыл глаза. И мы с ним встретились взглядами И улыбнулись друг другу.

— Здрав будь, отец, — сказал я.

— Твоими молитвами, сын. Какой ты у меня большой стал. Вверх приходится смотреть.

— Так ты же лежишь. А лежанка низкая.

— Так и с этой лежанки я на тебя смотрел ранее свысока. Я же у себя в усадьбе?

Я кивнул.

— Совсем не помню, как сюда везли. Как и выжил-то, не пойму. Столько крови потерял…

— Правильно, — подумал я. — У тебя костный мозг настроен на воспроизводство стволовых клеток для регенерации тканей и ускоренную кроветворную функцию, при кровопотере. Вот ты и дожил до нашей встречи.

— Мы с князем Шуйским этим летом напали из Ржева на Витебские земли и ладно там повоевали. Там на нас и напали ляхи, когда мы продуктовый обоз сопровождали. Помню, что ляхов было много, а у меня полусотня всего. Вот и побили нас.

Отец тяжело вздохнул.

— Во мне три стрелы торчало, когда я вдруг приснул. Кхм-кхм… И очнулся уже на волокуше, что уносила с места побоища. И снова отключился.

— Правильно, — подумал я. — Нечего силы терять. Хорошо сработала моя матрица.

Сейчас я своими матрицами не мог управлять на расстоянии, но внедрять их мог. Вот и внедрил в отца и двух его «ближников», что и сами выжили и отцу сгинуть не дали.

— Ничего, отец, с божьей помощью поднимешься.

— Нога болит, — сказал он. — Что с ней? Рубанул топором лях, вот я и упал.

— Нога целая. Хромать будешь.

— Конному хромота не помеха, — усмехнулся отец. — у нас все хромые. Колченогие. Вот и Колычевы.

Я удивился новой версии происхождения нашей фамилии.

— Пойду, мать найду, — сказал я. —