Целитель - Михаил Васильевич Шелест

— Что так?

— А зачем? Сено к корове не ходит. Мы победители. Кто хочет нас победить, к нам и едут.

— Ха-ха! — Отец рассмеялся. — Сено к корове! Ха-ха!

Потом посерьёзнел.

— Значит ты, сын, на придумки горазд? Ну, пошли, покажешь, как живёте-можете?

Он поднялся не без помощи Савелия, — одного из ближников и опёрся на костыли. Опёрся и покачался на них.

— Надо ж ведь! И костыли придумал лучшие, чем есть. Ранее из ветки с развилкой вырезали да за сучок хватались. А тут… Ишь ты… Рукоять. Всё честь по чести.

— И даже кожица набита на оконечник, — сказал другой ближник — Никифор.

Они уже перестали плакать от радости, что их воевода выжил. Когда они со мной молились за отцовское здравие, я и их подлечил. И они заметили, что стали быстрее выздоравливать. Наверное, потому и приходили именно со мной молиться, что почувствовали, как говорится, разницу.

Вообще, они ко мне стали относиться чуть ли не с пиететом и видно было, что сдерживались от того, чтобы не сложить руки перед грудью или не взять меня за руку. Слышал я, как они говорили, что от меня тепло идёт. Я всегда подслушиваю у дверей перед тем, как войти. И к дверям стараюсь подходить тихонько. Не подкрадываюсь, нет. Просто тихо подхожу. Все половицы скрипучие переложили. Это вам не японский самурайский дом, где чужаков так ловят. У нас чужие не ходят.

Вот с показа того, что сделано в нашем доме, мы и начали осмотр хозяйства. Я достал смету и по пунктам дал отцу отчёт: что сделано, в какую цену обошлось и сколько потрачено человеко-часов.

— Чего-чего потрачено? — спросил отец.

— Человеко-часов, — сказал я. — Засекал время на часах.

— На каких часах? — удивился отец. — Нет у нас часов.

— На солнечных. Я покажу тебе.

— Да, кто тебе вообще про часы сказал? — в изумлении воскликнул отец.

— Поп Василий рассказывал. Я к нему на учёбу ездил.

— Ездил? Почему ездил? А теперь?

— Теперь не езжу. Теперь монах с Успенского монастыря меня учит. Он тоже про солнечные часы знает. С ним и смастерили. Да, там и мастерить то ничего не надо. Вбил в колоду палку и размерил круг на двадцать четыре части, вот и часы.

— Ты и цифирь знаешь⁈ — поразился отец.

— До сотни, — горделиво произнёс я. — И писать могу цифры. И греческому счёту учусь. По псалтири.

— Греческому счёту? — снова удивился отец. — А ну ка! Веди на Глаголь?

— Э-э-э… Жизнь!

Я с трудом запоминал таблицу умножения записанную русским алфавитом. Греческие цифры тоже были буквами, а арабских монах не знал. Вот я и страдал.

— Так ты и буквицы знаешь⁈ — удивлению отца не было предела.

— Знаю, — вздохнул я. — Но плохо.

Очень трудно мне давалась русская грамота.

Так мы спустились во двор и тоже обошли его по кругу, заглядывая то в плотницкую, то в кузню, то в амбары, то в овин, то в цех переработки рыбы. Это теперь и не цех был, а цеха: разделочный, посольный, вяления, копчения. Появился у нас и огромный холодильник, то есть — ледник, — выкопанная в земле трехметровой глубины и почти сто метровой длинны яма, укрытая нескольким накатами брёвен переложенных мхом. Я столько жизней отдал рыбной промышленности и хозяйству, что грех было не использовать свои знания. Эта яма делилась на четыре помещения, разделённых перегородками и имевших свои входы-выходы. И температура в них была разная.

Отец сильно похудел за время болезни и мы усадили его на мою Красаву, которая мной почти не эксплуатировалась и сильно своей ноше удивилась, но посмотрела мне в глаза и с участью смирилась. На ней я катал своих младших братьев, а сам уже год ездил на «нормальном» жеребце русской низкорослой породы, которая по высоте мало отличалась от пони, но имела достаточно мышечной массы и мощный костяк, чтобы носить не очень «влатанного» воина.

Отцовые кони были тоже не аргамаками, но отобрали их у тевтонских или ливонских рыцарей и они сильно отличались комплекцией от наших. Отец за годы войны, прислал много обозов с подарками, запряженных крепкими конями, которым я уделял много времени, опасаясь, чтобы они не околели, а потому тщательно следя за эксплуатацией (коней раздали по разным селам), уходом и выгулом.

Отец от увиденного призадумался. Когда мы возвращались, он о чём-то тихонько переговаривался с ближниками и они изредка поглядывали на меня.

— Что задумал, отец? — спросил я.

— Хм! — он скосил на меня глаз.

Не пристало в этом времени сыну малолетке так обращаться к отцу.

— Говорю, же. Совсем взрослым себя чувствует, — сказал он, обращаясь к дружинникам. — К отцу уже запросто обращается, как к ровне, а ещё даже в новиках не состоит. Девять лет оболтусу, а такое хозяйство держит. Кому скажи, никто не поверит. Может тебе своё сельцо выделить? И женить тебя?

Я нахохлился, но потом выпрямил спину.

— Одного села мало. Во всех других твоих сёлах тоже полный порядок и тоже промыслы расширены. В Новый Город много рыбы на ярмарку возим. А за сапогами к нам даже из Москвы едут.

— За, какими сапогами? — нахмурился отец.

— А вот за такими, — показал я свои сапожки, вставленные в стремена.

Отец прищурился, вглядываясь в них и спросил:

— А что в них не так?

— А ты у сапожника спроси.

— Ты не дерзи, сын, — нахмурился отец. — А то, не посмотрю, что меня выходил, а отхожу ремнём.

— Я не дерзю, отец. Просто на словах не расскажешь. Это нужно к сапожнику идти. Или сапог снимать. А в прочем…

Я заложил левую ногу на загривок жеребцу и стянул сапог.

— Вот, видишь? — сказал я, сгибая подошву. — Мягкая, но прочная. Там железная пластина стоит.

— Пластина, говоришь? А ну, дай ка сюда!

Я передал ему сапог. Отец согнул подошву.

— Хм! И правда.

— В такой обутке легко ходить, — сказал я. — Ноги не устают. И воевать удобнее. Ваши сапоги, как каменные. Сидеть в седле в них ладно, а ходить — невмочь.

— Хм! А ведь он прав, други мои. Хотел бы и я попробовать