Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Кабинет был как всегда в порядке. Тусклый свет, играющий тенями на стенах, подчёркивал пространство, которое могло бы быть уютным, но было слишком строгим и профессиональным, чтобы вызвать в Мирославе ощущение комфорта. На столе аккуратно разложены инструменты, медицинские карты. Всё, как всегда. Но что-то внутри, где-то глубоко, в груди, оставалось пустым. Он уже привык к этому: он знал, что за этим спокойствием, за этим идеальным порядком скрывается что-то другое — внутренний хаос, который не отпускал его с того момента, как он стал врачом. Он знал, что каждый его шаг, каждое его решение связано не только с его внутренними переживаниями, но и с системой, в которой он оказался, с её правилами, с её ограничениями, с её жестокой иерархией. Мирослав был омегой. В этом мире омеги не определяли правила игры, но они всегда играли в эти игры, и они знали свою роль.

Он слегка вздохнул, пытаясь освободить своё сознание от беспокойных мыслей. В этом мире у него была только одна задача — быть лучшим в том, что он делает. Быть настолько точным, настолько внимательным, чтобы ни одна ошибка не стала причиной чьей-то боли. Но были моменты, когда его мысли уводили его в другую сторону — к тем вопросам, на которые он никогда не знал ответов. Почему он всегда так напряжён? Почему каждый взгляд альфы кажется ему проверкой, каждое движение партнёра — испытанием на верность и покорность? Почему, несмотря на всё его профессионализм, несмотря на все эти годы работы, он всё ещё чувствует, как его руки, подчинённые собственным инстинктам, начинают дрожать, когда ему приходится иметь дело с теми, кто стоит выше него по статусу?

Мирослав снова коснулся аккуратно выложенных инструментов, их холодная металлическая поверхность казалась ему чем-то больше, чем просто инструментами — они были его спутниками, его выражением, его связующим звеном с реальностью, с работой, с задачей, которую он должен был выполнить. Не с сомнениями, не с переживаниями, а с ясной целью и точностью. Это был его долг. Но всё же… всё же что-то в этом мире подрывает его уверенность. И, несмотря на его твердость, на умение держать лицо, он чувствовал, как внутри его начинает возникать то, что он всегда пытался подавить: тревога, сомнение, вопрос.

Он снова посмотрел на инструменты. Что-то в них было столь чётким, столь определённым, что мир вокруг становился менее значимым. Эти инструменты были его единственным продолжением, его единственным способом обрести контроль над тем, что он не мог контролировать. Но, в то же время, они напоминали ему о том, что его жизнь не принадлежит ему, что каждый его шаг в этом кабинете зависит от того, как его воспринимают, как оценивают те, кто стоит выше него по иерархии. Инстинкты, глубокие и скрытые, не позволяли ему оставить это без внимания.

Мирослав глубоко вздохнул и подошёл к зеркалу. Он посмотрел на своё отражение, словно пытаясь найти в нём ответы. Но взгляд, который встретил его, был слишком чуждым, слишком непонятным. Он почувствовал, как эти вопросы, на которые нет ответов, начинают наполнять его всё больше. Кто он в этом мире? Что он для этих людей, которые приходят к нему за помощью? Для пациентов он — только инструмент, только тот, кто должен делать свою работу. Но для системы, для его коллег, для тех, кто может быть выше его в любой момент, он всегда оставался чем-то более уязвимым, чем просто врачом. Он был омегой. Он был тем, кто подчинён.

* * *

В кабинет вошёл омега, держа на руках маленького альфу. Малыш исподтишка оглядывался вокруг, его большие глаза широко раскрыты, полные тревоги. Он был зажат в руках родителя, его маленькие ладошки крепко сжаты, а тело слегка дрожало от страха.

Омега улыбнулся, но улыбка была нервной, почти неестественной. Он знал, что перед ним — не просто ребёнок, а чей-то сын, чья жизнь теперь зависела от того, как Мирослав сумеет справиться с этой ситуацией.

— Добрый день, — сказал омега с лёгким беспокойством, стараясь сделать голос спокойным. — Это мой сын, у него болит зуб. Он немного боится…

Мирослав, всё ещё наблюдая за малышом, улыбнулся мягко, чтобы его слова успокоили:

— Не переживайте, всё будет хорошо. Мы с вами аккуратно разберёмся. Ты как, малыш?

Малыш всё так же сжимал свои маленькие ручки, поглядывая на Мирослава с нескрываемым страхом. Его маленькое тело прижималось к родителю, а в глазах было столько тревоги, что Мирослав почувствовал, как его собственная рука на мгновение замерла на инструменте.

— Не хочу… боюсь, — с трудом произнёс мальчик, укрываясь в руках омеги, но всё же пытаясь взглянуть на врача.

Мирослав снова посмотрел на него и почувствовал, как странное ощущение тревоги заполнило грудь. Малыш был на руках у своего родителя, и в этот момент Мирослав ощутил всю хрупкость этой ситуации.

Малыш начал плакать — сначала тихо, как если бы сам не верил в свою реакцию, но слёзы быстро заполнили его глаза, катились по щекам, блестя, как капли воды в слабом свете тусклой лампы. Его тело напряглось, и он, словно инстинктивно, прильнул к омеге, цепляясь за его руку, словно пытаясь найти в этом единственное убежище от всего нового, неизведанного и пугающего.

Мирослав почувствовал, как в груди сжалось. Он знал, что для детей это всегда тяжело. Это не было просто физической болью — это был страх от незнакомой обстановки, от всех этих новостей, которые его мозг пока не мог освоить. Новый мир, новые ощущения, неизвестность, которая внезапно захлестывала. Он видел это в глазам малыша — невидимое, но ощутимое, напряжённое ожидание, что вот-вот что-то произойдёт, и ему придётся это пережить.

— Я понимаю, что тебе страшно, — сказал Мирослав, стараясь не выдать собственное беспокойство. Его голос был тёплым, спокойным, но сам он знал, что сейчас каждое слово имеет значение. — Но я обещаю, я сделаю всё, чтобы тебе не было больно. Ты доверяешь мне?

Он говорил не только малышу. Он говорил и себе. Слова звучали правильно, но не было уверенности, что он действительно сможет сделать так, чтобы ребёнок не испугался, чтобы боль не была слишком сильной. Мирослав почувствовал, как что-то в нём самом дрогнуло. Он не мог позволить себе