Громов: Хозяин теней 4 - Екатерина Насута

даму в чёрном вдовьем платье. Даму сопровождала сухопарая девица, которой Метелька успел подмигнуть. Девица сделала вид, что не заметила и отвернулась.

А хорошо.

Люблю весну. Снежок подтаял, пустив по мостовым грязные струйки воды, а от реки потянуло болотом, но всё одно люблю. Перестукивается капель, плавятся сосульки на крышах, а синицы с воробьями делят ближайший куст, возмущённо чирикая. Щурится лениво, вполглаза наблюдая за птахами, огромный чёрный кот.

Мы остановились, чтобы купить калачей у разносчика — негоже с пустыми руками.

— Опаздываете, — дверь открыл Еремей, он же пакет и забрал.

— Так, трамвай долго ждать пришлось.

Оправдывался я лениво.

А в доме пахло едой. И нормальною. Сытною, горячею, от одной мысли о которой рот наполнился слюной.

Я уже знал, что будет, потому что так бывало каждое воскресенье.

Круглый стол. Скатерть с кистями и поверх — ещё одна, кружевная и расшитая. Фарфоровые тарелки, которые появились в доме не сразу, но Татьяна заявила, что ей они нужны, а Мишка не стал возражать. Пузатая супница и что-то там ещё, чем названия не знаю.

Обед.

Как по меркам нижнего города, вполне праздничный. Авдотья, бывшая в доме и за кухарку, и за прочую прислугу, подавши на стол, откланяется. У неё тоже короткий день, более того, Татьяна порой и вовсе даёт выходной, чему Авдотья весьма даже рада. Знаю, что перед уходом она сунет Тимошке пряника и велит вести себя хорошо. А Татьяна сделает вид, что не замечает этакого нарушения режима.

Тимофей, вычесанный, приодетый, спокойно сядет за стол.

А я в очередной раз уставлюсь в его лицо, надеясь поймать признак того, что он очнётся.

Вот-вот.

Совсем уже почти.

Он же смутится и сгорбится.

И…

В общем, привычно всё.

Мишка в полосатом костюме, который сидит почти хорошо. Синее платье Татьяны. Не траурное, но почему-то навевающие мысли о трауре. И белый воротничок с белыми же манжетами нисколько не исправляет впечатления.

А белые перчатки она снимет уже потом, когда за Авдотьей закроется дверь.

— Вы с каждым разом всё сильнее меняетесь, — Мишка первым нарушает давнее устоявшееся правило: не говорить за столом о делах.

О погоде вот.

О том, что лёд на Неве ещё не вскрылся, но уже того и гляди. И что следом, конечно, подтопит. Что квартирная хозяйка снова заглядывала, проверяла порядок, но больше, конечно, со скуки. И ещё очень Татьяне сочувствует, уверяя, что отсутствие приданого для приличной девушки, конечно, обстоятельство серьёзное, но можно и без приданого личную жизнь устроить.

О котах, которых хозяйка прикармливает.

И о том, что почуявши близость весны, коты эти начали орать по ночам.

Но никогда — о делах иных.

— Миша… — Татьяна откладывает ложку.

— Тань, я с самого начала был против. А ты посмотри. Они оба похудели.

Ну да, есть такое. Но это даже не от недоедания. Растём мы. И ввысь быстрее, чем вширь.

— У Метельки глаза запали. И вот, обрати внимание, на этот лихорадочный румянец.

Мы все уставились на Метельку.

— Я щёки натёр! — он даже отодвинулся от стола.

— Ну да. Чахотка с румянца и начинается. А пыль очень даже способствует её появлению. Пыли же там хватает. Я ещё когда думал сделать маски. Одно время даже обязал носить.

— И чего?

— Ничего. Сдирали. В масках дышать тяжко.

Есть такое. Воздух в цеху спёртый. Там и машины с паром, и железо разогретое, и людей тьма. А вентиляция… скажем так, про её существование, если кто и догадывается, то не на фабрике.

— И это вопрос времени, когда они заболеют. А главное, смысла нет! — он отодвинул тарелку с недоеденым борщом. Зря. Хороший борщ. Наваристый. И густой, так, что почти кашею. — Этот план изначально был ошибочным. Их не осталось.

— Кого? — Татьяна хмурится. Ей наша работа тоже не в радость была. Она бы предпочла, чтоб мы не разделялись, а вот жили вместе, большою и дружной семьёй.

— Революционеров. Я ведь смотрел… аресты почти прекратились. И почему? Потому что арестовывать больше некого. Суды, суды и суды… кто на каторге, кто на виселице. Всё. Закончилось подполье.

— На нас вышли, — я перебил Мишку. — Не закончилось оно. Залегло отлежаться.

И за границу частью выехало. Но вернётся. Любая буря имеет обыкновение заканчиваться. Так что переждут, погодят, пока Охранное не придёт к тем же выводам, что и мой братец. А там, глядишь, притомившись от трудов праведных, и приляжет на лаврах почивать.

— Одних повесили, конечно, так другие вон готовы в строй встать.

Тем паче, что на виселицу пошли исполнители. То самое мясо, задача которого воевать и принимать удары. И не важно, за какую оно идею стоит, народной свободы и блага, или же сладкой жизни и золота.

— А те, что на каторге, то и вовсе, считай, почти дома. Вон, то письма шлют, то листовки сочиняют, то и сами ноги делают.

— Савелий, а ты уверен, что они и вправду революционеры?

— Не провокаторы? Нет, не уверен. Вовсе очень странные люди.

Нас вон от самого дома до трамвайчика вели.

Думаю, что и тут где-нибудь нарисуются.

— Это… это опасно, — Татьяна стиснула в кулачке салфетку.

Неловко так.

Перчатки она сняла, и белоснежные, фарфоровые пальцы бросались в глаза этой вот неестественной белизной.

— Но для провокаторов щедрые больно. Те больше на идею давят, а эти вон так меня видеть хотят, что прям заплатить готовы, — я дотягиваюсь до пирога. — Три рубля обещали, если на собрание приду.

— А ты?

— А я что? Сходим, поглядим… но смотри, будут и тут крутиться. Выспрашивать.

— Может… — Татьяна замирает.

— Сбежать?

Я понимаю её. Со страхом. Опасением. С нежеланием что-то менять. Эти пару месяцев передышки позволили Татьяне не только осознать случившееся и как-то смириться с потерей, но и дали ощущение призрачной нормальности нашего бытия.

Наверное, горе меняет всех.

И не потому ли она, Татьяна Громова, приняв новое имя стала выстраивать над ним свою новую жизнь. Пусть в этой жизни и не было особняка, а имелся лишь флигилёк на три комнаты, но это всяко лучше промёрзшего болота и ощущения скорой смерти.

Не стало деда, но был Мишка.

Я вот тоже.

И Тимофей, которому Метелька тайком показал сахарного петушка. Не дразнясь, нет, скорее обещая.

Была надежда увидеть искры разума в этом вот пустом взгляде.

Был Еремей.

Была