Громов: Хозяин теней 4 - Екатерина Насута

— Кого?

— Скоморохов, — поправляюсь.

— Скажешь тоже… какие тебе скоморохи? Это люди серьёзные, из Обчества, — Филимон вытер пальцы о рубаху.

— Какого?

Вот так его обычно не заткнуть, а тут прямо каждое слово и клещами тащить приходится. И он, чуя интерес, надувается, пыжится, хотя видно, что самого распирает от желания говорить.

— Этого… как его… погодь… тут во, на, — он протянул мне мятую и изрядно уже замызганную карточку.

Надо же, какие ныне революционеры продвинутые пошли.

Хотя на карточке значилось весьма себе приличное: «Благотворительное общество помощи рабочим и крестьянам».

— Это… к нам приходили. К тятьке. Ну, на Заречную ишшо, — Филимон косился на пироги, сомневаясь, рискнуть ли и утащить ещё один, или это уж чересчур будет.

Если в первый раз по морде не схлопотал, то и не значит, что во второй так же получится.

Филимонов отец тоже на заводе трудился, правда, льнопрядильном, где платили поменьше, но и не требовали от рабочих трезвости или иных глупостей. Близ завода позволили и домишки сложить, один из которых заняло немалое семейство Сивых. На том же льнопрядильном и Филимон свою трудовую карьеру начал. А уж после и сюда перебрался.

В артель пристроился. Так оно и спокойней, и экономней. Сказывал, что одно время вовсе без жилья был, ходил каждый день, да больно долго выходило, а на конке если или трамвае, то и дорого. Вот теперь Филимон домой наведывался, как мы, по выходным.

Деньги матушке носил. И так-то в целом.

— Угощайся, — разрешил я великодушно. — И чего припёрлись?

— Ну… так-то… помощи принесли. Сахару полфунта. И два — муки. Одёжки разной.

— Ношеной, небось.

— И чего? — Филимон с разрешения пирог не торопился ухватить, но разглядывал, выбирая, который побольше. — Всё одно ладно. Мамка перешьёт. Вон, там и рубахи нижние, Зинке самое оно, и малым. А ещё ткани принесли, доброй, шинельной. Батька хотел продать.

Батька у Филимона страдал стандартной рабочей болезнью — алкоголизмом.

— Но мамка не дала.

— Побил?

— Не, я ему двинул разок, — Филимон пожал плечами. — Ещё эта, которая девка, в школу зазывала. Мол, грамоте учить и всё такое.

— Так сходил бы.

— Когда? И так мало, что сдохнуть. Ещё вон и приработки поставят теперь.

— Думаешь?

— А то. Этот, новый, — Филимон наклонился. — Слыхал, как он Митрича ругал матерно, что, мол, мало работаем. Стало быть, норму подымут. А когда её делать-то? И как?

Это верно. Машины на фабрике далеко не новые. Митрич, да и Прокофьев, это понимают, а потому и не дают разгонять на полную.

— И толку-то, — Филимон-таки решился и вытянул пирог, но есть не стал, спрятал под полу. — Что мне с тое грамотности. Но малых свёл. Никитка наш тоже на фабрику просился. Я и подумывал к Митричу подойти, чтоб местечко нашёл, но теперь не пущу. Хотя вот поглядишь, малых станут зазывать.

Тоже обычная тактика[1]. Детям платят меньше, чем взрослым. А требуют почти столько же.

Выгода сплошная.

А что дети сгорают на этих фабриках втрое быстрее взрослых, так кому до этого дела.

— Пущай лучше в школу эту идёт…

— Ты потому их сюда приволок?

— Не, — Филька мотнул головой. — Спрашивали.

— Обо мне?

Вот тут я насторожился.

— Та не. Про то, чего там на фабрике деется. Кто там да как. Какие люди работают. Чего делают. Ну и так-то, обо всём. А ныне попросились поглядеть. А мне чего? Пущай глядят. За погляд, чай, денег не берут.

То есть, случайность?

Хотя… эта корчма к фабрике ближе прочих. И наши-то все, у кого в карманах не пусто, сюда заглядывают. А что, пиво, пусть и разбавляют, но ещё по-божески, и кормят сытно, без откровенной тухлятины. Опять же, хозяин крепкий, и сыновья его под стать. Если кто начинает буянить, то сами унимают, не доводя до драки. Стало быть, в корчме тихо.

Прилично даже.

Хорошее место.

— Только ты резко им однако же ж, — произнёс Филимон с укором.

— Ничего. Переживут.

В этом я не сомневался.

Из корчмы мы вышли уже ночью. Снова приморозило и под сапогами весело похрустывал грязный лёд. Воздух стал будто почище, но уходить отсюда надо, пока не подхватили какой погани.

— Сав, а Сав… — Метелька шёл, сунувши руки в карманы.

Опять рукавицы потерял?

Или забыл дома?

— Чего?

— Это ж были… ну, они, да?

— Радеющие за народное благо, — я криво усмехнулся. — Пройдёмся?

— А домой?

— Успеется.

Дома тоже не поговоришь. Старуха пусть и притворяется слепою да глухою, но видит и слышит получше многих. А уж как и куда услышанное повернёт и кому донесёт — тут и гадать не надо.

— Ну да, — Метелька подавил зевок. — Вот, блин… слушай, а чего ты с ними… ну так? Если они нам нужны и их искали, то чего теперь кобениться?

Где-то совсем рядом раздавались пьяные голоса. И мы с Метелькой свернули в переулок.

Если там, в центре, столица строилась по плану, была чиста и величава, то рабочие окраины — дело другое. Тут улицы возникали будто сами собой, с трудом пробивая себе дорогу меж домов и домишек, порой построенных из всего, что под руку попадалось. Летом их пополняли шалаши и палатки рабочих, которые полагали, что, коль тепло, то можно и на улице пожить.

Экономней.

Хаоса добавляли приземистые и широкие строения бараков. Вон там слева — суконной мануфактуры Твердятникова, про которую отзывались весьма даже неплохо, что будто бы управляющий не только общежитие давал, но и кухарок нанимал для готовки, и что кормили не совсем пустыми щами.[2]

И платили там прилично.

И лавки не держали.

В общем, хорошее место. А потому желающих попасть туда имелось прилично. А вот от мыловаренного заводика Пелянского, где готовили грошовое мыло, откровенно несло химией и дерьмом. Тут даже ретирадники не ставили, а потому рабочие ходили, кто куда.

По слухам, порой доставалось и продукции. Во всяком случае, наши это мыло брать брезговали.

— Метелька, не тормози.

— Чего?

— Того. Обычно ты ж у нас по людям соображаешь.

Фыркнул. И сгорбился обиженно.

— Смотри. Вот представь, что встретил ты какого-то парня. Вроде и видишь в первый