Дело о морском дьяволе - Василий Павлович Щепетнёв

— Меня тоже ждет соперник не из легких, — ответил он, и в его словах прозвучала не столько любезность, сколько холодная констатация факта.

— Так вы ничем не отметите такое событие? — в голосе сеньора президента Арехин расслышал не просто недовольство, а нечто более острое, почти обиду ребенка, на замечательную игрушку которого не обращают внимания. Голос говорил: мы вас пригласили, мы организовали призовой фонд, мы дали вам сцену, а вы отказываетесь играть по нашим правилам? Вы отказываетесь от моего угощения?

— Если бы водки… — сказал Арехин, и его глаза на мгновение затуманились, увидев за стенами дворца не буйство аргентинского лета, а бескрайние русские снега, завывание вьюги в печных трубах. — Мы, русские, к шампанскому непривычны. Север, снега, морозы, виноград не растет, а где растет — медведи до него лакомы, пожирают на корню. Вот и не выработалась привычка встречать радость шампанским, он говорил о медведях, а думал о других чудовищах, тех, что приходят из снов, и с которыми не справиться никаким шампанским.

— Это не беда, поживете здесь, то и привыкните. А пока… — президент повернулся к официанту, и тот, как по волшебству, уже держал в руках бутылку «Smirnoff» № 21, парижского разлива. Ее только что не было — а вот и она, голубушка, стоящая на том же подносе, холодная и прозрачная, как слеза призрака. Слишком удобно. Слишком быстро. Домашняя заготовка. Умён Максимо Марчело Торквато де Альвеара, умён и прозорлив.

— Гостеприимство Аргентины воистину безгранично! — сказал Арехин с чувством, и в его словах был не только подобострастный восторг, но и горькая ирония человека, понимающего, что его загнали в угол, из которого можно выйти только вперед, пройдя шестьдесят четыре клетки, прямо в пасть к своему собственному демону.

Официант, лицо которого было безразличным, как у патологоанатома, из ниоткуда достал хрустальную стопку-сотку

— Гулять, так гулять, — лихо, с той самой русской удалью, что всегда граничит с самоубийством, ответил Арехин.

Официант налил, не поскупился. Жидкость поднялась почти до краев, восемьдесят пять, даже девяносто граммов прозрачного огня. Пустяк для русского человека. Если только этот русский человек не должен завтра сразиться с шахматной машиной, воплощенной в лице непобедимого кубинца.

Арехин поднял чарку. Его рука не дрожала. С чего бы ей дрожать?

— Я не дипломат, синьоры, позвольте по-простому, от чистого сердца: за Аргентину, и за её президента! Ура!

И он осушил стопку залпом. Огонь прошел по горлу, разлился по жилам, на секунду отогнав всех призраков прошлого. Но когда он поставил пустую стопку на поднос, они вернулись, стали ещё ближе. Ильич, Феликс, Лев Давидович…

Все зааплодировали. То ли сказанному, то ли лихости претендента, то ли просто здесь так принято — хлопать, когда на арену выходят гладиаторы, еще не зная, что один из них уже мертв, просто пока не упал. Арехин поймал взгляд Капабланки. И в этих обычно невозмутимых глазах он увидел не ответ на свой тост, а то, что видел за шахматной доской тысячи раз: холодный, безжалостный расчет. Игра уже началась. А по другую сторону стола, улыбаясь во весь свой большой рот, стоял дилер, раздающий карты из колоды, где тузами были фигуры из снов, фигуры, которые пахнут страхом, потом и русской водкой.

Началась неформальная часть вечера, та, где протокол тонул в сладком дыму сигар и приглушенном гомоне голосов, сливавшихся в один гипнотизирующий, похожий на полёт роя пчёл, гул. Открытие матча собрало цвет общества: министров с масляными рукопожатиями, дипломатов с глазами-щелочками, в которых пульсировали ледяные огоньки расчета, и прочих лучших людей столицы, чье богатство было таким же новым и глянцевым, как лакировка на их туфлях. Они стояли, зажав в пальцах хрустальные ножки бокалов, и завязывали коротенькие, ни к чему не обязывающие беседы. Со стороны могло показаться, что они просто сотрясали воздух, переливая из пустого в порожнее. Но Арехин, чьё ухо, настроенное на тиканье шахматных часов, улавливало малейшие нюансы, слышал иное. В этих светских банальностях, в этих улыбках, брошенных через плечо, крылся незаметный постороннему смысл, и смысл этот был важным, как тихий щелчок затвора перед выстрелом. Здесь торговали влиянием, заключали пари, решали судьбы — и все это под аккомпанемент легкого звона бокалов.

Обращались здесь с панибратской легкостью, которая лишь подчеркивала расстояние. Президента величали не полным, тягучим, как парадный шлейф, именем, конечно, а просто «синьором президентом» или даже проще, по-свойски, «доном Марчело». Капабланку — «Капой», «доном Пепе» или, для торжественности, «Вельтмейстером», что звучало как титул полубога. Ну, а его, Арехина — «сеньором Арехиным», и больше никак. Без «дона», без сокращений. Он был чужой. Диковинный зверь, привезенный из заснеженных лесов, чтобы усладить взгляд избалованной публики.

По залу, словно марионетки на невидимых нитях, сновали сноровистые официанты. Их пустые, отполированные до блеска лица ничего не выражали. На серебряных подносах, холодных на ощупь, стояли узкие бокалы с местным игристым вином, которое лишь притворялось шампанским. И больше — ничего. Никакой закуски, ни крошки, ни соленого орешка. Сюда не есть пришли. Сюда пришли, чтобы себя показать и других посмотреть, вращаясь в своем замкнутом, благоухающем кругу, где каждый знал цену другому, и цена эта исчислялась в гектарах земли, акциях или политическом весе.

Арехин был гостем на этом празднике жизни, и с ним обходились с тем любопытством, с каким осматривают быка перед корридой — подходит ли он, достаточно ли силен, достаточно ли яростен, чтобы любимый тореадор мог продемонстрировать в бою всё своё непревзойденное мастерство и убить его красиво, к восторгу толпы. В Аргентине, правда, коррида была запрещена законом. Но Аргентина — страна большая, невероятно большая, больше чем Испания, Франция, Германия, Великобритания, Италия, все вместе взятые, не считая колоний, разумеется. И по слухам, которые ползли, как змеи, в определенных кругах, кое-где в частных поместьях, сиречь эстансиях, гасиендах, негласно проводились кровавые балеты. И приглашали на них лучших матадоров прямиком из Испании. Вот точно так же и его, Арехина, пригласили сюда. Аргентина — страна богатая, процветающая, и зачем же отказываться от маленьких восходящих к традициям великих и жестоких предков?

Внезапно рядом возник Шаров, его лицо было бледным пятном в мареве дыма. Он подвёл к Арехину невысокого, сухощавого кабальеро лет сорока пяти. У того было лицо резкое, с острыми скулами и темными глазами, в которых застыла тихая, всепонимающая усталость, какая бывает у очень хороших врачей или у очень плохих палачей.

—