Дело о морском дьяволе - Василий Павлович Щепетнёв

class="p1">Арехин моргнул, и фигура исчезла. Лужи остались пустыми, туман рассеялся лишь наполовину, а город снова стал казаться обычным, полным людей и машин. Но он знал: это обманчивое спокойствие. Морской Дьявол, будь он реальным или выдуманным, уже оставил след в его сознании. И не только в сознании: ощущение невидимого присутствия сжимало грудь, и каждый звук теперь казался потенциальным предупреждением.

Он ускорил шаг, направляясь к дому, но в голове всё ещё звучали слова Шарова: Они исчезают. Бесследно. Как будто растворяются…

На мгновение показалось, что дождь и туман соединились в единый, живой организм, наблюдающий за ним. И в этой тишине между каплями дождя, скрипом фонарей и далёким гудением трамвая он понял: Буэнос-Айрес — город с миллионами глаз и миллионами тайн. Но самые страшные тайны — те, что касаются детей, исчезающих бесследно.

И где-то там, за очередным поворотом улицы, в темноте, кто-то или что-то уже следило за каждым его шагом, ожидая, когда следующий шаг выведет его слишком близко к границе реальности и легенды.

Сознание упрямо рисовало картины: пустые детские площадки, мокрые от дождя качели, на которых никто не качается, тихие силуэты в тумане, которые словно тают при попытке рассмотреть их.

Он ускорил шаг, вслушиваясь в шум дождя, в перестук катящегося трамвая. Всё было как прежде, но ничто уже не было прежним. В этом городе, где исчезали дети, каждый звук мог предупреждением, а каждая тень — началом легенды, которая, возможно, никогда не кончится.

Но когда он подошел к остановке и сел в подкативший трамвай, всё снова стало просто, ясно, обыденно.

Глава 6

Воздух в зале Шахматного Клуба напоминал коктейль, он вобрал в себя все запахи: тончайших духов, дорогого табака, и едва уловимой, терпкой нотки страха, что всегда витает вокруг мужчин, играющих в игры, где ставкой была власть.

Максимо Марсело Торквато де Альвеар, доктор права и президент Аргентины, стоял в центре этого марева, улыбаясь своей президентской улыбкой, но глаза его были маленькими, черными и невероятно быстрыми, как у паука, плетущего паутину в углу осиротевшего кабинета в Александровском дворце.

Он взял по пешке в каждую руку. В правую — чёрную, матовую, тяжелую, будто выточенную из куска ночи. В левую — белую, холодную и гладкую, словно отполированную кость. Его пальцы сомкнулись вокруг фигур с таким напряжением, что костяшки побелели. Это был не просто жест, это был акт колдовства. Он спрятал руки за спиной, и его плечи совершили несколько странных, судорожных движений — не изящных фокусников, а скорее жреца, перемешивающего внутренности только что принесенной жертвы. Потом он резко выбросил перед собой два сжатых кулака.

— Прошу! — голос его прозвучал слишком громко в притихшем зале. Словно щелчок кнута.

Хосе Рауль Капабланка-и-Граупера, шахматный король, чье имя было синонимом непогрешимого и холодного разума, даже шахматной машины, стоял неподвижно. Его лицо сохраняло спокойствие, но где-то в глубине карих глаз, в той самой глубине, куда не добирался свет люстр, шевелилось что-то тревожное, словно бегали крохотные юркие ящерицы. Он не смотрел на кулаки президента. Он смотрел на него самого, на эту улыбку, доходящую до ушей, на черные беспощадные глаза. Вечность длилась секунду. Затем его палец, изящный и уверенный, указал на левый кулак.

Пальцы Максимо Марчело Торквато де Альвеара разжались медленно, с театральной паузой, словно раскрываясь изнутри под давлением невидимой силы. На его влажной ладони лежала белая пешка. Она казалась неестественно яркой в этом тусклом свете, маленьким маячком в океане сомнений.

— Вам, дорогой друг, выпало начать матч белыми фигурами! — провозгласил президент, и его голос зазвенел, как колокольчик проводника вагона, созывающего пассажиров в вагон-ресторан.

Капабланка торжественно поклонился — ровно на пять градусов, как принято между джентльменами. Улыбка тронула его губы, но не добралась до глаз. Он взял пешку. Фигурка была теплой от чужого тепла. Он сунул ее в карман своего безупречного пиджака, и ему показалось, что от нее исходит слабая дрожь, словно она живая и чего-то боится.

Еще бы ему не улыбаться! В безлимитном матче, этой изнурительной дуэли на истощение, где число партий могло быть и нечетным, право первого хода давало преимущество. Небольшое, почти призрачное, в четверть пешечки, но — преимущество. И всё же, держа в кармане этот крошечный кусочек форы, он чувствовал не уверенность, а смутную тошноту, как будто он только что сделал первую ошибку в партии, которая еще даже не началась.

— А вам, дорогой господин Арехин, достались черные фигуры!

Александр Арехин поклонился глубже, градусов на двенадцать, с той вымученной почтительностью, которую русские аристократы оттачивали веками перед тем, как отправиться на плаху. Он был во фраке, и в его осанке, в каждом жесте, читалась история падений и взлетов, вины и величия. Он был человеком с призраками в багаже, и ему было не до суеверий. Пешку он брать не стал. Черная пешка осталась лежать на ладони президента, маленькая дыра в реальности.

— Что ж, господа, играть вам завтра, а пока можно и отдохнуть, не так ли? За начало матча! — сказал президент, и тут как тут, словно из четвёртого измерения, материализовался официант с подносом. На подносе — три узких бокала, в которых играли пузырьки настоящего, французского шампанского. Не местного игристого, а того самого, что пьют короли и президенты, когда хотят скрыть вкус крови под сладостью винограда.

Арехин узнал его по запаху. Он всегда узнавал запахи. Его нюх был обострен, как у прирожденного зверя. Пузырьки, достигая поверхности, лопались с тихим вздохом, и микрокапли, несущие в себе аромат забвения и легкомыслия, разлетались вокруг, отравляя воздух.

— Вы не пьете? Жаль. Но я понимаю, во время матча пить нельзя, — сказал сеньор президент, и его улыбка стала еще шире. Господин президент, а почему у вас такие большие зубы? И такие красные губы?

— Мне можно, — ответил Капабланка, и в его голосе прозвучала привычная уверенность, которую он, казалось, надевал вместе с костюмом. — Бокал-другой совершенно не повредит, уверяю вас, — он взял бокал, и его пальцы обхватили хрустальную ножку с той же небрежной грацией, с какой он брал шахматные фигуры.

— Возможно, — со всей учтивостью, на какую только был способен, ответил Арехин. Голос его был тихим, но в нём слышалось напряжение тетивы. — Но шампанское для меня опасно. Голова сразу взлетает к облакам, море становится по колено, а мне ведь предстоит игра с лучшим шахматистом всех времён и народов!