Опасные видения - Коллектив авторов

шагов от порта, – сказал Чарли, – но их не видно друг от друга. И дом большой, с деревьями вокруг – и даже внутри. Я поселился с семьей и работал. – Он хлопнул по толстой папке. – Все это. У меня были лучшие помощники.

– Неужто. – Мастер Архива больше заинтересовался этим, чем услышанным до сих пор. А может, это был уже другой интерес. – Значит, они вам помогали? Вы бы сказали, они рвутся торговать с нами?

Ответ, очевидно, был для него важен.

– Все, что я могу сказать, – Чарли Бакс аккуратно подбирал слова, – что лично я попросил эти данные – список торговых ресурсов Вексвельта, приблизительные расценки. Все они довольно практичны – и все до единой лучше конкурентных. На это есть ряд причин. Прежде всего, конечно, сами ресурсы – практически любые, невероятное богатство. Об их горнодобывающих техниках вы и не мечтали – там и сбор, и сохранение; им нет конца. На первый взгляд планета пасторальная – так вовсе нет. Это кладезь природных сокровищ, который продумали, разработали, спланировали и поняли, как ни одну другую планету в известной вселенной. Эти люди никогда не вели войн, ни разу не отклонялись от первоначального культурного плана – и он работает, Мастер, он работает. И он породил здоровых и здравомыслящих людей, которые, когда принимаются за работу, делают ее закатав рукава и… ну, прозвучит странно, конечно, но по-другому и не скажешь: с радостью… Вижу, вам не хочется это слышать.

Старик открыл глаза и посмотрел прямо на своего гостя. Во время словесного водопада Бакса он отвернулся, прикрыл веки, изогнул губу, позволил рукам вскинуться к вискам и ушам, словно от него требовались огромные усилия, чтобы их не зажать.

– Я только слышу, что мир, захваченный конкретным народом и державшийся в стороне, сейчас прислал вас, чтобы требовать контакта, который никому не нужен. Нужен ли он им самим? Они его, разумеется, не дождутся, но представляют ли они, что станется с их миром, если все это… – он махнул рукой на папку, – правда? Как они сдержат эксплуататоров? Есть ли у них что-нибудь особенное для обороны, как для всего остального?

– Я и не знаю.

– А я знаю! – Старик разозлился сильнее, чем Бакс видел до сих пор. – Их натура и есть их оборона! Никто и близко к ним не подойдет, никогда. Только если они разорят собственную планету, всё очистят и переработают, доставят в космопорт за свой счет – и вдобавок отдадут бесплатно.

– Даже если они умеют исцелять рак?

– Мы и сами можем исцелить почти любой рак.

– Они могут исцелить любой.

– Новые методы открываются каждый…

– Они применяют свои методы уже не знаю сколько лет. Веками. У них нет рака.

– И вы знаете, что это за средство?

– Нет, не знаю. Но группа ученых поймет меньше чем за неделю.

– Неизлечимый рак не подлежит клиническому анализу. Он считается психосоматическим.

– Знаю. Именно это и проверит группа ученых.

Повисла долгая, заряженная пауза.

– Вы не совсем со мной откровенны, молодой человек.

– Именно так, сэр.

Новая пауза.

– Вы имеете в виду, что они здоровы и не знают рака из-за своей культуры.

В этот раз Бакс не ответил, но позволил словам старика повиснуть в воздухе, чтобы быть услышанными, прочтенными заново. Наконец Мастер Архива заговорил снова – практически шепотом, сотрясаясь от гнева:

– Мерзость! Мерзость! – На его подбородок попала капля слюны – он будто и не заметил. – Пусть. Меня. Лучше. Сожрет. Заживо. Рак. И пусть я сойду с ума, чем жить с таким «здоровьем».

– Вдруг другие не согласятся.

– Все согласятся! Хотите попробовать? Попробуйте! Вас порвут на клочки! Как порвали Оллмена. Как порвали Балроу! Трошана мы убили сами – он был первым, мы еще не знали, что толпа все сделает за нас. И это тысячу лет назад, понимаете вы это? И даже сейчас, тысячу лет спустя, толпа все равно готова на это за нас! А эта… эта дрянь отправится в засекреченный отдел к остальным отчетам, и однажды новый глупец, у кого многовато любопытства, но маловато приличий и мозг прогнил от извращений, сядет с очередным Мастером Архива, который пошлет его вон, как пошлю вас я, искренне советуя заткнуть свой рот – или открыть, чтобы его порвали на клочки. Вон! Вон! Вон! – Старческий голос рос до визга, а потом до какого-то плачевного вопля и стирался, пока не остался только болезненный шепот, а потом и вовсе ничего: только горели глаза да поблескивал подбородок.

Чарли Бакс медленно поднялся. Он побелел от потрясения. Тихо произнес:

– Воридин пытался мне объяснить, а я не верил. Не мог поверить. Я сказал ему: «Я разбираюсь в жадности побольше твоего; они не устоят перед такими ценами». Я сказал: «Я разбираюсь в страхе побольше твоего; они не устоят перед лучшим лекарством от рака». Воридин рассмеялся и помог мне во всем, о чем я просил.

Я было начал ему говорить, что разбираюсь в типе мышления, что есть у всех нас, а у кое-кого – в избытке, и что это можно преодолеть. Но уже когда говорил, я понял, что ошибаюсь. А теперь понял и то, что ошибался во всем – даже насчет жадности, даже насчет страха, – а прав всегда был он. И он сказал, что у Вексвельта есть самое могущественное и дешевое средство защиты в истории: здравый смысл. Он был прав.

Тут Чарли Бакс заметил, что старик, бешено прожигая его взглядом, каким-то образом, внутри головы, отключил уши. Мастер Архива сидел, склонив голову к плечу, пыхтел, как пес, выползающий из песчаной ямы, пока наконец не решил, что набрался сил, чтобы снова закричать. Но нет. Он мог только сипеть – только то ли шептать, то ли пищать:

– Вон! Вон!

И Чарли Бакс вышел вон. Папку он оставил на столе; ее, как и Вексвельт, защищала неспособность смешиваться – что на языке химии означает «благородство».

В конце концов сердце Чарли покорила не Тамба, а Тинг.

Когда они вошли в красивый дом (так близко ко всему – и в то же время такой уединенный, такой укромный), он познакомился с семьей. Сияющие – почти пламенно – рыжие волосы Бриро и Тинг показали, что они мать и дочь. Ворид и Стрен – сыновья, один совсем ребенок, второй уже подросток: осанистые, широкоплечие. как их отец, и с тем же чудесным, шедевральным разрезом глаз, – были братьями Тинг и Тамбы.

Были еще два ребенка: очаровательная двенадцатилетняя девочка Флит, которая пела, когда они вошли, и ради чьей песни они замерли и