Опасные видения - Коллектив авторов

– Да, немного, – ответил я.

– Ну, – говорит он, – вот уже целых три уважительных причины взять тебя с собой.

Третти раскрыл двустворчатую дверь в конце склада. Там поджидал наземный фургон, перед уличными воротами. Мы погрузили в кузов ящики и сели, Воридин – за руль. Третти поднялся по лесенке, приложился к чему-то глазами и покрутил колесо.

– Перископ, – пояснил Воридин. – А снаружи выглядит как флагшток.

Третти махнул нам рукой. По его щекам опять бежали слезы. Он нажал на кнопку – и ворота с грохотом раздвинулись. Фургон с визгом вылетел, и ворота тут же двинулись обратно. Но дальше Воридин вел уже как бабулька. Стекла – односторонние. Иногда я гадал, что бы сделали эти толпы забулдыг и извращенцев, если бы могли заглянуть внутрь. Я спросил:

– Чего они боятся?

Он не понял вопроса.

– В основном люди нападают бандами, – пояснил я, – потому что так или иначе чего-то боятся. Что вы у них можете отнять?

Он рассмеялся и ответил:

– Приличия.

И это все, что мне удалось из него вытянуть по дороге к космопорту.

Вексвельтский корабль стоял в милях от терминала, в самом дальнем конце, у деревьев. Рядом горел огонь. Когда мы подъехали, я увидел, что вовсе не рядом, а точнехонько под ним. Там собралась большая толпа – человек полсотни, в основном женщины, в основном перепившиеся. Они плясали на заплетающихся ногах или подтаскивали под корабль дрова. Корабль стоял на хвосте, как старые ракеты с химическими двигателями из сказок. Воридин хмыкнул: «Идиоты» – и коснулся чего-то на запястье. Ракета зарокотала – и все с криком разбежались кто куда. Затем с грохотом выбросило облако дыма, головешки разлетелись во все стороны, и какое-то время вокруг только и было видно, как носятся, падают и вопят люди, как разворачиваются и стукаются друг о друга циклы и наземные машины. Вскоре все затихло, и мы подъехали поближе. Высоко на корабле раскрылся люк, показался и опустился кран. Воридин поймал его, закрепил на кузове, позвал меня туда же, сунулся в кабину и что-то переключил, коснулся своей штуковины на запястье. Весь кузов оторвался от машины вместе с нами, а фургон завелся и покатил домой сам по себе.

– И из всего экипажа на корабле, – осторожно прибавил Чарли Бакс, – был только один молодой связист. Не волосы, а длинные переливающиеся черные крылья, небеса в раскосых глазах и полные, зовущие губы. Она обнимала Воридина очень крепко, очень долго, сообщая одним только смехом то, что было не сказать словами: здесь он в безопасности.

– Тамба – это Чарли. Он с Террату, и он заступился за меня.

И тогда она подошла и обняла и его, и поцеловала: эти невероятные губы, эти теплые, сильные, мягкие губы – поцелуй длился целый час, целый час он еще чувствовал ее губы, хоть целовала она его всего секунду. Целый час ее губы были ближе к его изумленному лицу, чем к ней.

– Корабль взлетел и направился к солнцу и к северному полюсу мира. Этим курсом мы шли два дня. У Леты две луны: что поменьше – просто булыжник, астероид. Воридин сопоставил с ней скорость и держался в полукилометре от нее, постепенно сближаясь.

И в первую ночь Чарли тяжело упал на свою койку у кормовой переборки и лежал, чувствуя рокот двигателей – и рокот своего сердца и чресел. Никогда он не видел такую женщину – причем женщину, ставшую женщиной совсем недавно. Столь счастливая, так не боится быть собой – и с полным на то правом. Полчаса после старта:

– На корабле одежда только мешает, нет? Но Воридин говорит, лучше сперва спросить тебя, потому что от планеты к планете обычаи разные, правильно?

– Живите здесь по своим обычаям, не по моим, – сумел выдавить Чарли, и она поблагодарила его – поблагодарила его! – и коснулась блестки у своего горла, и ее одежда упала.

– Так уединение ощущается намного сильнее, – сказала она, оставляя его. – Для голого человека закрытая дверь значит намного больше: она закрыта по уважительной причине, а не просто потому, что кого-то можно застать в исподнем.

Она отнесла свою одежду в одну из кают. Воридиновскую. Чарли устало привалился к переборке и закрыл глаза. Ее соски – как ее губы: полные и зовущие. Воридин тоже непринужденно скинул одежду, но Чарли не раздевался – а вексвельтцы не сказали об этом ни слова. Ночь оказалась очень долгой. Ненадолго бремя Чарли превратилось в гнев, и это помогло. Старая сволочь, даже виски уже серебряные. Да он ей в отцы годится. Но долго гнев не продержался, и он сам себе улыбнулся. Вспомнил, как впервые побывал на горнолыжном курорте. Там были самые разные люди – молодые, старые, богатые, простые рабочие, квалифицированные специалисты; но чувствовалось отличие. Курорт по самой своей сути отсеивал чахлых, и сутулых задыхающихся стариканов, и отъевшихся сибаритов. Куда ни глянь, всюду ясные взгляды, прямые спины, кожа под косметикой морозца и веселья. Кто шел, тот не слонялся, а стремился. Кто сидел, тот радостно откидывался в заслуженной усталости. Такой была и аура Воридина: не из-за манеры держаться, здоровой кожи и ясного взгляда, хотя было у него и все это, а из-за тех же самых качеств – которыми он так и лучился. Такое трудно передать словами, но приятно испытать при встрече. Рано утром на второй день Воридин придвинулся к Чарли, когда они остались наедине в рубке, и спросил, не хочет ли он сегодня переспать с Тамбой. Чарли раскрыл рот, будто ему только что прижали к животу целую пригоршню колотого льда. А потом покраснел, пробормотал: «Если она, если она…» – и бешено побежали мысли, как бы ее спросить. Волноваться об этом не пришлось, потому что Воридин в ответ проревел: «Да она будет только рада!» Тамба выглянул в коридор и улыбнулась Чарли. «Большое спасибо», – сказала она. И теперь (после долгой ночи) его ждал самый длинный день в его жизни – но случилось все меньше чем через час: нежно, настойчиво, неторопливо. Потом он лежал с ней в таком абсолютном и нескончаемом изумлении, что она рассмеялась. Затопила его лицо своими черными волосами, а потом – поцелуями, а потом всего его – своей гибкой силой; в этот раз она была яростна и требовательна, пока он с криком не рухнул с самого пика удовольствия прямо и мгновенно в самый могучий сон, что знал в жизни. Минут через двадцать он открыл глаза и обнаружил, что окунулся в голубую красу – ее глаза так близко, что