Системный Кузнец - Ярослав Мечников

Шумно выдохнул всё напряжение, скопившееся за эти минуты и, не поднимая головы, поплёлся к двери. Когда рука уже легла на ручку, услышал за спиной его голос. Всего одно слово, брошенное в пустоту:

— Заслужил.

Тут же замер. Чего-чего, а такого от старого медведя не ожидал. Неужели… похвалил? Улыбка сама полезла на лицо, сердце застучало от какой-то детской радости. Сам не понял, почему меня это так тронуло, ведь он меня бесит, бьёт, унижает… но…

Вдруг снова вспомнилась картина: три сломанных клинка в пыли, плевок на стали, горькие слова Йорна о великом отце и никчёмном сыне. Мне стало жаль Гуннара.

Обернувшись, хотел что-то сказать, сам не зная что. Может, слова поддержки, но, увидев его могучую ссутулившуюся спину, понял — сейчас ему нужно одно — остаться одному.

Молча открыл дверь и шагнул наружу.

Ноги несли по деревне на автомате, неизвестно куда. Внутри боролись два чувства: торжество первой победы и какое-то скверное послевкусие.

Резко остановился посреди грязной улицы. Нет. Хватит. Думай о себе, Дима.

В этом жестоком мире, куда я попал, непонятно как и за что, первое правило — выжить. А чтобы это сделать, нужно становиться сильнее, умнее и заботиться о собственном благополучии. Сейчас нет место для жалости. Гуннар — взрослый мужик, и то, что он работает спустя рукава — его личная ответственность, как-нибудь справится.

Деревня, над которой висела пелена непроглядных облаков, жила своей жизнью. Прохожие то и дело косились на меня: кто-то с пренебрежением, кто-то с едва заметным сочувствием. Все знали, кто я такой. Сирота Кай. Одиночка. Человек, до которого никому нет дела.

Мимо, поднимая пыль, пронеслась группа совсем маленьких детей, лет пяти-шести. Они с азартом пинали какой-то кожаный свёрток, играя в подобие футбола. Один из них споткнулся, растянулся в грязи и тут же залился жалобным плачем. Остальные не бросились помогать — остановились и начали громко смеяться. Даже в этом возрасте проявление слабости здесь считалось позором.

Стоя на широкой улице, только сейчас окинул её внимательным взглядом, понимая устройство деревни. Это была главная артерия, спускавшаяся с холма, на котором стояло всё поселение, окружённое тёмным кольцом частокола. На самой вершине, возвышаясь над остальными постройками, виднелось двухэтажное здание. Его первый этаж был сложен из массивных каменных блоков, второй — из толстых брёвен. Здесь, среди кривых хижин, этот дом казался крепостью. Память Кая тут же подсказала — дом старосты. Административный центр, зал суда и самое безопасное место в Оплоте, где решались судьбы и вершилось правосудие.

Вдоль улицы тянулся ремесленный ряд. Вот кожевенная мастерская, от которой ветер нёс кислую вонь дубильных ям и едкий запах аммиака. Дальше — дом плотника Свена. Оттуда доносился ритмичный звук пилы, рассекающей древесину. Дальше виднелась гончарня, из трубы которой вился дымок.

От главной улицы растекались узкие протоптанные тропы, ведущие к домам простых крестьян.

Но где же моё жилиство? Куда мне идти? За всё это время ни разу не задумался об этом. Но тело помнило, ноги сами несли вниз по склону, туда, где кончалась деревня и начинались задворки. Туда, куда дожди смывали всю грязь и нечистоты.

Ведомый чувствами Кая, я ощутил волну ненависти. Он ненавидел это место. Особенно сильно — после того, как остался совсем один.

Дошёл почти до самых ворот. Массивные, из просыревшего дерева, они держались на честном слове и грубых подпорках. Было очевидно, что их давно не ремонтировали: между створками была широкая щель, под воротами виднелся свежий подкоп, оставленный каким-то зверем. Между поленьями самого частокола — дыры, кое-как заткнутые хворостом. Вокруг грязь и вонь стояли такие, что я невольно зажал нос рукой.

Теперь направо, в узкий проулок, зажатый между частоколом и задней стеной чьего-то сарая. Ещё несколько минут по скользкой грязи, и вот я на месте.

Передо мной была моя лачуга. «Дом» — это слово было для неё оскорблением. Это была нора, вросшая в землю, как гнилой гриб. Её единственная стена, выходившая в проулок, покосилась и грозила рухнуть. Старая глина обвалилась, из каркаса торчали клочья соломы. Крыша прогнила и сквозь дыры в ней уже пробивались наглые сорняки. Всё это строение выглядело так, будто достаточно было одного хорошего пинка, чтобы оно сложилось, как карточный домик. Подойдя к низкой перекошенной двери и, собравшись с духом, толкнул её. Она отворилась с протяжным скрипом.

Не сразу решился переступить через порог. Мгновение стоял там, вдыхая затхлый воздух, идущий из тёмного проёма. Но делать было нечего — другого жилья не было.

Шагнув внутрь, стало ясно, в каком аду жил этот мальчик. Тяжёлый вздох вырвался из груди и чувство острого сострадания разлилось внутри, вытесняя всю мою недавнюю злость и триумф. Я покачал головой. Мало того, что он был совершенно один, совсем ребёнок, так ещё и в таких условиях.

Стены этой лачуги были насмешкой над самим понятием «стена». Сквозняк гулял здесь так же свободно, как на улице. Они были сделаны из самого дешёвого, что можно было придумать — смеси навоза, глины и соломы, налепленной на каркас из гнилых досок. Местами смесь осыпалась и сквозь дыры виднелась серая улица. Крыша была не лучше. Подняв голову, увидел хмурое небо в трёх или четырёх прорехах в покрытии. Во время дождя здесь, должно быть, лило, как из ведра.

Пол — такой же, как в кузнице: голая земля, на которой были разбросаны редкие клочки соломы. Зачем они здесь, я сначала не понял, но потом взгляд упал на лежанку в самом дальнем углу. Там соломы было навалено побольше, образуя подобие матраса. Рядом валялось тряпьё, служившее одеялом — оно источало такой густой запах пота, сырости и плесени, что он ощущался даже на расстоянии в три метра.

В центре комнаты, словно алтарь в храме нищеты, стояло то, что в этом доме служило столом — просто огромный плоский валун, который сюда кто-то когда-то притащил. Никаких стульев, ничего. В углу чернел примитивный очаг — несколько камней, сложенных кругом, а над ним висел треснувший горшок. Единственным признаком того, что здесь кто-то живёт, были несколько деревянных колышков в стене, на которых висела ещё более рваная, чем моя, рубаха.

Прошёл внутрь и, не найдя лучшего места, тяжело опустился на соломенную лежанку. В комнате было мрачно — единственное оконце, затянутое какой-то мутной субстанцией — кажется, бычьим пузырём, насколько я мог вспомнить — едва пропускало свет.

Глазам понадобилось время, чтобы привыкнуть к этому мраку. «Что, Дим, — пронеслось у меня в голове, — теперь это