Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

единственное главное – бросить, потому что иначе меня опять укатают в психушку, что мысль, будто это можно скрывать бинтами или рукавами и никому не выдавать – эгоистичная тупость. И он прав. Где это ни делай, как угодно осторожно, рано или поздно настанет время, когда кто-то что-то увидит и скажет, или когда кто-то слоняется в коридоре и прикидывается, что просит тебя прогулять алгебру, и срезать в парк, и накуриться, и залезть на памятник Линкольна, и хватает тебя за руку, и пара порезов открываешься, и кровь пропитывает длинные рукава, хоть на тебе две рубашки, и кто-то звонит медсестре, хоть ты и говоришь ему пойти в жопу, и что это был несчастный случай, и что ты просто перебинтуешься дома. Всегда настает день, когда кто-то что-то увидит у тебя в лице и поймет, что ты врешь, и вот глазом не успеешь моргнуть, как здрастье, ты в освещенной комнате с голыми руками и ногами, пытаешься объясниться перед кем-то с нулевым чувством юмора, хотя вообще это примерно как с тобой разговаривать. – Краткая натянутая улыбка.

Дриньон медленно кивает.

– Зря я это. Надо извиниться.

– У меня не очень хорошее чувство юмора, это правда.

– Там другое. Там как бы такое первое собеседование, с вопросами из юридического бланка на белом планшете, как требует закон, и если спрашивают, слышишь ли ты голоса, и ты говоришь – а то, ваш вот сейчас слышу, вопрос мне задает, они не смеются и даже не признают, что ты шутишь, а просто сидят такие и смотрят. Типа, будто разговариваешь с компьютером и не можешь пройти дальше, пока не дашь идеально подогнанный ответ.

– Сам вопрос кажется неопределенным. Например, какие голоса имеются в виду?

– И вот у них, типа, в Зеллере три отделения, и два – закрытые, а там, куда как пациентку положили меня, работал он, на третьем этаже, в основном для богатых телок из Хайтс, которые отказываются есть или закидываются флаконом «Тайленола», когда их бросает парень, и тому подобное, или суют палец в рот после каждой еды. Там хватало тошнилок.

Дриньон все еще смотрит на нее. Теперь он не касается стула ни единым сантиметром спины или ягодиц, хотя расстояние такое крошечное, что его бы не увидел никто, разве что просветил бы сбоку очень ярким фонариком щелочку между Дриньоном и стулом.

– Может, тебе интересно, как я туда попала, раз мы явно не были богатые или из Хайтс.

– …

– Ответ – хорошая страховка от папиного профсоюза. Он руководил конвейером вязальной проволоки на «Американ Твайн энд Вайр» с 1956-го до закрытия. Единственные дни, когда он пропустил работу, – это когда я лежала в Зеллере. – Рэнд на долю секунды изображает искаженное от ужаса лицо, чей точный смысл неясен, и закуривает сигарету, которую все это время держала в руке, глядя на нее. – Чтобы ты понимал.

Дриньон допивает остатки «Микелоба» и промокает рот салфеткой, на которой стоял стакан. Затем возвращает на место и салфетку, и стакан. Его пиво простояло в комнатной температуре слишком долго, чтобы натек новый конденсат.

– И правда, он уже при первой встрече выглядел больным. Ничего такого противного, не то что он чем-нибудь сочился, кашлял и все такое, но бледный, даже для зимы. Какой-то хрупкий, будто старик какой-то. И ужасно худющий, хотя в сравнении с анорексичками это сразу и не заметишь – больше то, что он бледный и легко уставал; не мог быстро бегать. С жуткими синяками под глазами. Иногда усталый и сонный, хотя, с другой стороны, время было позднее, потому что он работал палатным санитаром во вторую смену, с пяти до середины ночи, когда уже приходит ночной дежурный, которого мы особо и не видели, не считая завтрака или каких-нибудь кризисов посреди ночи.

– Значит, он не врач, – говорит Дриньон.

– Да какие там врачи. В Зеллере. Психиатры. Приходили после обеда, типа, на час, в пиджаках – всегда в хороших пиджаках; они же профессионалы, – и когда приходили, больше общались с медсестрами и поступающими пациентами, по большей части. А потом наконец заходили к тебе и заводили странный неестественный разговор, будто они твой папа. И нулевое чувство юмора, и все время косились на часы. Даже те, в ком можно было разглядеть хоть что-то человечное, больше интересовались твоим случаем, а не тобой. Типа, что твой случай значит, чем отличается от других в учебнике. Даже не будем о порядках в психиатрическом. Такие, блин, странные; реально могли свести с ума. Если скажешь, что тебе там не нравится, ничего не помогает и ты хочешь домой, для них это симптом, а не что ты реально хочешь домой. Будто ты не человек, а прибор, который можно разобрать и посмотреть, как ты устроена. – Она щелкает портсигаром. – Вообще-то это даже очень страшно, потому что всего одна их подпись – и ты останешься там, или переедешь в отделение похуже, закрытое отделение было намного хуже и люди о нем говорили такое – тебе знать не захочется. Или могли решить посадить тебя на таблетки, а от них некоторые девчонки становились зомби; как будто сегодня они здесь, а завтра – никого нет дома. Типа, зомбоиды в реально дорогих халатах из дома. Было просто очень жутко.

– …

– Впрочем, ничего из ужастиков они делать не могли – не могли лечить электрошоком, как в том фильме, потому что все родители сидели там практически каждый день и знали, что происходит. В то отделение Зеллера ты ложилась, а не тебя клали, и через семь дней могли даже выпустить, если родители попросят. И некоторые просили, у зомби-девочек. Но они могли подписать законный бланк, по которому тебя уже госпитализировали. Врачи в пиджаках могли, поэтому они были самые страшные.

– …

– Плюс еда там за пределами добра и зла.

– Ты наносила себе маленькие незаметные порезы в качестве некой психологической компенсации, – говорит Шейн Дриньон.

Мередит Рэнд ровно смотрит на него. Она замечает, что он как будто выпрямился, что ли, потому что нижняя часть доски с разными шляпами заслонилась – и она знает, что сама позу не меняла.

– Это было приятно. И жутко, и я понимала, что в этом нет ничего хорошего, если я это делаю втайне и это так жутко, но все-таки было приятно. Не знаю, что еще сказать. – Пепел она каждый раз сбивает, три раза стукнув пальцем с красным ногтем, с одной скоростью и под одним углом. – Но я уже фантазировала о том, чтобы порезать шею, лицо, и это