Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

– Твою ж мать, – отвечает Рэнд. – Да, для кровообращения. Хотя в то время никто не знал, зачем. Мы все верили, что у него больная спина. Выглядел он правда так себе. Было просто ясно, что это человек не в самой лучшей форме.

– Он казался хрупким, особенно для своего возраста.

Теперь Рэнд иногда, время от времени, закидывает голову назад и чуть в сторону, очень быстро, словно поправляя волнистую прическу, не трогая руками, как очень часто делают девушки-подростки некоторых типов характеров, необязательно это замечая.

– Кстати, это он научил меня слову «этиология». И это он объяснил, почему от врачей требуется быть такими отстраненными и чопорными; просто работа такая. Он никого не заставлял, но временами казалось, будто он отбирал конкретных людей – и тогда ему было трудно сопротивляться. Иногда по ночам бывало непросто, и смотреть «Мод» с суицидщицами или напичканными таблетками не очень-то помогало.

– …

– Помнишь «Мод»?

– Нет, не помню.

– Моя мама обожала этот сериал. Просто-таки последнее в мире, что я хотела бы там смотреть. Когда ее муж злился и говорил «Мод, сидеть», она садилась, как собака, и включался громкий закадровый смех. Вот тебе и феминизм. Или «Ангелы Чарли» – просто плевок в душу, если ты феминистка.

– …

– Впервые он со мной заговорил в розовой палате – это такая одиночка, куда тебя сажали, если ты суицидница и по закону за тобой надо легально наблюдать двадцать четыре часа в сутки, или если ты нарушала дисциплину, как они говорили, представляя собой угрозу или вредное влияние, – тоже могли посадить.

– Розовой палата называлась из-за цвета палаты? – спрашивает Дриньон. Мередит Рэнд прохладно улыбается.

– Розовый Бейкера-Миллера, если точно, потому что эксперименты показали, что розовый цвет снижает возбуждение, и скоро все психушки стали красить свои одиночку в розовый. Это тоже он рассказал. Он объяснил цвет комнаты, куда меня посадили; в ней был наклонный пол и сток посередине, как в средневековье. Я никогда не считалась суицидницей, если вдруг интересно. Даже не представляю, как ты сейчас офигеваешь, типа – ой-ой, психопатка, сидела в Зеллере в семнадцать лет.

– Я об этом не думал.

– Я сказала врачу, который даже не был моим врачом – я имею в виду, врачом по страховке папы, но это был другой врач, который прикрывал того, когда он не мог прийти, они так все время друг друга прикрывали, так что за пять дней с тобой говорили три разных врача, и им приходилось раскладывать на столе твою папку и заметки или что там, чтобы хотя бы тебя вспомнить, – и этот врач, который никогда не моргал, пытался меня разговорить на тему жестокого и небрежного обращения в детстве, хотя такого ни разу не было, и я заявила, что он долбаный придурок и что он либо может поверить, когда ему говорят правду, либо просто засунуть ее себе в тупую жирную задницу. И в ту же ночь я – в розовой палате, по его указанию, бред какой-то. Не то что, конечно, меня потащили, забросили туда и захлопнули дверь – все были очень обходительные. Но, знаешь, странное дело – в психиатрической больнице начинаешь думать, что надо просить разрешения, даже чтобы сказать, что думаешь. Думаешь, что вести себя безумно и раскованно – это нормально, а то и в каком-то смысле ожидается, и сперва это даже раскрепощает и радует; появляется ощущение, что все, больше не надо улыбающихся масок, больше не надо притворяться, и это радует, только становится как бы соблазнительным и опасным и вообще-то даже вредным – некоторая сдержанность на пользу, это нормально, объяснил он, и один из синдромов, почему некоторых в итоге кладут в лечебницу, – они попадали в дурдом в молодости или в хрупкий период, когда их самовосприятие еще не особо закрепленное и прочное, и начали вести себя, как, им кажется, положено вести себя в дурдоме, и скоро они уже правда такие, и их зажевывает система, система психического здравоохранения, и они уже не выбираются.

– И он об этом тебе рассказал. Предупредил насчет несдержанных оскорблений психиатра.

Ее взгляд изменился; она кладет подбородок на руку, из-за чего кажется еще моложе.

– Он мне много чего рассказывал. Очень. В ночь, когда я сидела в розовой палате, мы проговорили два часа. Теперь мы оба посмеиваемся – мол, он говорил намного больше меня, хотя вроде должно быть наоборот. Через какое-то время мы болтали каждый вечер, как по часам, и…

– Ты осталась в одиночке?

– Нет, там я сидела только одну ночь, и мой обычный врач, надо признать, он устроил подменному какие-то дисциплинарные неприятности за то, что он меня туда засадил; он сказал, что это было спонтанно. – Рэнд замолкает и барабанит пальцами по щеке. – Блин, забыла, что говорила.

Дриньон на миг чуть поднимает глаза.

– «Через какое-то время мы болтали каждую ночь, как по часам».

– Уже в общей комнате, после часов посещения и когда успокаивали или закармливали таблетками всех, кто психанул из-за чего-нибудь во время посещений. Мы сидели и разговаривали, только ему время от времени надо было идти на обходы, смотреть, где все, в своей ли палате, и чтобы все, кого ждут таблетки, сходили на стойку за таблетками. Каждый вечер по будням мы усаживались, и у него всегда была такая привычка – наливать в банку из-под «колы» воду из фонтанчика, он пил из банки вместо чашки, – и мы усаживались за стол, и он начинал: «Ну что, углубимся, Мередит, или сегодня просто поболтаем?» – и я прям будто смотрела на меню и отвечала: «Ну, хм-м, пожалуй, сегодня я бы хотела углубиться».

– Можно задать вопрос?

– Гр-р. Давай.

– Правильно ли я предполагаю, что «углубление» касалось самовредительского поведения и твоих причин на него? – спрашивает Дриньон. Теперь его руки лежат на столе, пальцы сплетены, что для большинства людей повод придвинуться и ссутулиться, но не для Дриньона – его поза не меняется.

– Никак нет. Он был для этого слишком умный. О самовредительстве мы говорили редко. Смысл-то. О таком напрямую не говорят. Что он… скорее он по большей части просто рассказывал обо мне.

Один из сплетенных пальцев Дриньона чуть движется.

– Не расспрашивал?

– Никак нет.

– И тебя это не раздражало? Что он говорил с тобой о тебе же?

– Большая разница в том, что он был прав. Просто прав во всем, что говорил.

– О тебе.

– Слушай, это было в основном в начале, когда ему нужно было закрепить доверие. Это он объяснил потом: