Страж Ордена 2 - Никита Васильевич Семин

— Готова, Михаил Иванович, — ответила она, и хотя голос ее дрожал от волнения, в темных глазах горела стальная решимость.

Путь в Петербург был долгим, как сама русская зима. Граф Шувалов, как человек дела, выделил мне «для обеспечения безопасности и соответствующего статуса» карету и пару жандармов в качестве эскорта. Это было смешно — меня, способного испепелить роту, охраняли два усатых истукана. Но я понимал — это были не охранники. Это были конвоиры и наблюдатели. Я был уже не свободным магом, а ценным государственным активом. Ульяна, закутанная в тулуп, сидела напротив, глядя в замерзшее окно на проносящийся мимо мир.

Мы летели по бесконечному зимнику. Мир за окном превратился в монотонную, черно-белую гравюру: заснеженные поля, темные силуэты деревень, редкие постоялые дворы, окутанные дымом. Скрип полозьев, фырканье лошадей, редкие окрики ямщика — эти звуки стали саундтреком нашего путешествия.

По ночам, останавливаясь в промерзших, пахнущих кислыми щами и дегтем комнатах для проезжающих, я не спал. Я лежал под тяжелым тулупом и смотрел в низкий, почерневший от копоти потолок. Мысли, которым не было места в суете стройки, теперь нахлынули с неумолимой силой. Было время подвести итоги.

Год назад я был никем. Оборванцем в чужом теле, с жалкой искрой силы.

Теперь я ехал в столицу. В кармане у меня была подорожная на имя «горного инженера Молниева». Со мной ехала моя первая служанка, моя маленькая свита. Меня ждала встреча с Великим князем. Я был уже не просто выжившим нищебродом, не-ет! Теперь мой статус был много серьезнее.

Но чем ближе карета несла меня к центру Империи, тем острее я чувствовал масштаб грядущей войны. Здесь я сражался с «червями» и «полозами». В столице меня ждали интриги, политика, борьба за умы и ресурсы. Моим противником будет уже не слепая тварь, а хитрый, умный, облеченный властью человек, за спиной которого стоят силы, куда более могущественные. Отец Иоанн…

Иногда, когда за окном выла пурга, завывая в печной трубе голосами мертвецов, мне становилось почти страшно. Я был один. Один против целого мира, который еще даже не подозревал, на краю какой пропасти стоит.

* * *

Путь до Петербурга занял остаток зимы и половину весны. Зима умирала долго и неохотно. Она цеплялась за землю последними злыми заморозками, огрызалась колючими метелями, но весна неумолимо брала свое. К тому времени, как мы подъезжали к окрестностям Петербурга, тракт превратился в грязное, хлюпающее месиво. Снег, ставший серым и ноздреватым, таял, превращая дорогу в предательскую ловушку.

Худшими были «зажоры» — коварные, скрытые под слоем подтаявшего снега озера талой воды.

В один из таких зажоров мы и влетели на полном ходу.

Раздался треск, карета резко клюнула носом, и ледяная, грязная вода хлынула внутрь, мгновенно промочив до нитки и меня, и Ульяну, и сидевшего на облучке ямщика. Лошади испуганно заржали, увязнув по брюхо в ледяной каше. Пока мы с жандармами вытаскивали упирающихся коней и ставили карету обратно на твердую землю, пронизывающий, сырой ветер сделал свое дело.

Ямщик, пожилой, кряжистый мужик, стучал зубами так, что, казалось, они вот-вот выкрошатся. Ульяна, закутавшись в мокрый тулуп, дрожала всем телом, ее лицо стало мертвенно-бледным.

— Еще час такой езды — и сляжете оба с горячкой, — проворчал я, глядя на их синие губы. Воспаление легких в этом веке означало почти верную смерть.

— Д-до станции бы, барин… там обсохнем… — просипел ямщик.

— До станции можно и не доехать, — отрезал я.

Порывшись в своем дорожном саквояже, я извлек две конструкции — плоские пластины из «металлической» коры, соединенные проволокой. Это были те же «целебные пластины», но с немного измененной рунической вязью. Я вложил в каждую по крошечному, едва тлеющему кусочку гриба-аккумулятора и, приложив палец, дал короткую искру.

— Вот, — я протянул по одной Ульяне и ямщику. — Засуньте под одежду, на грудь. И не бойтесь, не обожжете.

Они с недоверием взяли странные, едва теплые на ощупь предметы. Ямщик, поколебавшись, сунул «грелку» за пазуху. Ульяна последовала его примеру.

Через минуту стук зубов у ямщика прекратился. Еще через пару минут бледность на щеках Ульяны сменилась робким румянцем. Ровное, мягкое тепло растекалось по их замерзшим телам, разгоняя холод.

— Ч-чудо, барин… истинный крест… — пробормотал ямщик, глядя на меня с суеверным ужасом и восторгом.

Ульяна молчала, но в ее взгляде, который она бросила на меня, было столько благодарности, что она стоила тысячи слов.

— Не чудо, а физика, — буркнул я. — Поехали. Кто бы мог подумать, что столичная жизнь начнется с водных процедур!

Мы тронулись дальше, оставив позади ледяную ловушку. Впереди, в серой дымке, уже виднелись шпили и купола имперской столицы.

* * *

Пока на Урале, в треске морозов и скрипе снега, возводились медные башни, за тысячи верст оттуда, на заснеженных просторах Вологодчины, разгорался другой огонь. Невидимый, холодный, но от того не менее яростный.

Отец Иоанн шел по земле, и за ним следовала молва, опережавшая самые быстрые тройки. Он больше не был смиренным сельским батюшкой. Он стал пророком. Вестником нового, деятельного Света, что пришел в мир, уставший от молчания старых богов.

Он не искал паству в богатых городских соборах. Нет, земные богатства ему не нужны. Он шел по занесенным снегом деревням, по убогим погостам, по темным, промерзшим избам, где царили нужда, хворь и безнадега. И приносил с собой чудо.

Вот он входит в избу пономаря в маленьком городке Тотьма. Внутри — запах ладана и смерти. На лавке, укрытый тулупом, лежит его единственный сын, семнадцатилетний юноша, сгорающий от чахотки. Он кашляет кровью, и местный лекарь лишь разводит руками.

— Вера твоя, брат, в досках и красках, — тихо говорит Иоанн старому, убитому горем пономарю. — А нужно верить в Свет живой, что исцеляет.

Он подходит к юноше. Кладет свою холодную, тонкую ладонь ему на лоб. Он не молится. Он просто смотрит куда-то вверх, в потолок, и губы его едва заметно шевелятся. Из его ладони начинает исходить ровное, молочно-белое, мертвенное сияние. Оно не греет, оно холодит, как лунный свет на снегу.

Юноша перестает кашлять. Лихорадочный румянец на его щеках сменяется мертвенной бледностью, а затем — здоровым цветом. Он глубоко, чисто вздыхает. А в глазах отца Иоанна на мгновение вспыхивает холодный, нечеловеческий восторг.

— Свет коснулся его, — произносит он. — И даровал ему не только исцеление, но и частицу своей силы.

Он убирает руку, и юноша,