Опоздавшие на электричку - Алекс Крэйтон

не знает будто я сдаю квартиру в наём. Поэтому просьба не шуметь, водку не пить, баб не водить— мне с милицией дело иметь неохота.— Пока шли по лестнице на третий этаж проинформировала их она.

Квартира была однокомнатная и довольно скромных размеров. Из мебели— кровать, тумбочка, шифоньер, пара стульев и зеркало в потускневшей раме. Кухня была совсем крохотной. Обеденный стол, двухконфорочная газовая плита с пузатым синим чайником на ней и рукомойник. Но главное чисто, сухо, стопка постельного белья, стеклянный графин с водой на тумбочке и пара гранённых стаканов рядом. Вот и весь интерьер. Валера прошёлся по комнате и копируя голос Сергея Юрского из фильма “Золотой телёнок” сокрушённо произнёс:

— Мда, это вам не Рио де Жанейро…

Бабка не поняла юмора и затараторила:

— Какое ещё Жанейро? Всё в хате имеется, что вам надо то ещё?

Глеб сдерживая смех протянул ей “четвертак” и провожая к двери произнёс:

— Всё нормально мамаш, это он шутит так. Спасибо за комнату.

Бабка схватила деньги, ловко сунула их себе куда-то за ворот платья в лифчик и отдав Глебу ключи от квартиры произнесла:

— Живите. Если, что надо будет, меня баба Нюра зовут, я днём семечки продаю, спросите, меня там все знают.

Они дождались, когда она уйдёт и следом вышли на улицу.

— А теперь, — Валера глубоко вдохнул, — по-настоящему позавтракаем. Или уже обед?

— Без разницы. Главное — не в буфете у вагонов.

Они нашли столовую неподалёку — двухэтажное здание с вывеской “Общественное питание” и большой стрелкой, указывающей на вход. Внутри пахло капустой, луком и жареной рыбой. Зал был просторный: деревянные столы со скатертями рассчитанные на четыре человека, деревянные стулья с широкими сиденьями. На стенах — плакаты: “Берегите хлеб!”, “Соблюдайте чистоту!” “У нас порядок такой: поел— убери за собой”, портрет Брежнева в золочёной раме и написанное от руки меню.

За стеклянной перегородкой на прилавке стояли подносы с блюдами: рассольник в глубоких тарелках, котлеты в подливе, гречка с тушенкой, картошка с грибами, компот из сухофруктов в стеклянных стаканах. За стойкой кассы — женщина в белом халате и косынке, с лицом, будто выточенным из гранита.

Они набрали на поднос, всего на что глаз упал и подошли к ней.

— С вас два рубля, сорок восемь копеек,—сказала она без энтузиазма.

— Возьми три, без сдачи! — Глеб протянул ей деньги и пока она переваривала эту информацию, на пару с Валерой присели за свободный столик. Народу было ещё не сильно много, так что они сидели вдвоём.

На столе стоял традиционный столовский набор: солонка, перечница и маленькая ёмкость с горчицей. Даже салфетки присутствовали в пластиковом высоком стакане.

Они сидели у окна из которого открывался отличный вид на проспект. Валера первым делом выпил компот — тёплый, сладкий, с кусочками яблок и груш.

— Вот это да… — прошептал он. — Как в детстве. У бабушки такой же был.

— Да, давно это было…или может не давно? — Рассеянно ответил Глеб, откусывая от котлеты. Смотря с какой стороны смотреть на это.— Кстати, я хорошо помню из детства, здесь, говорят, в “Гастрономе №1” за “Рафаэлло” очередь с утра была.

— Да ладно тебе, какое нафиг “Рафаэлло” в 79-м? Ты чего?— Валера недоверчиво уставился на друга.

— Ну, шоколадные конфеты в кокосовой стружке. Так они назывались, тогда. А потом буржуи в 90-х начали их заворачивать в бумажки, ложить в красивые коробки, назвали “Рафаэлло” и продавали нам под видом заморского лакомства, потому что у нас своих уже не делали.

Они ели медленно, смакуя каждый кусок, будто это был не обед в советской столовой, а банкет в “Метрополе”. Вокруг шумели люди: рабочие обсуждали смену, студенты спорили по каким-то предметам, старушка в углу читала “Комсомольскую правду”, попивая чай из стакана в подстаканнике.

После еды они вышли на улицу и просто пошли — без цели, без карты, как два мальчишки, впервые попавшие в столицу.

Москва 1979 года встречала их запахом свежего асфальта, выхлопами машин, звоном трамваев на Садовом кольце. По тротуарам шли женщины в ярких платьях с цветочным принтом, многие мужчины — в галстуках и пиджаках, несмотря на тепло. У киоска “Союзпечать” стояла очередь за свежими журналами “Огонёк” и “Юность”. Из окон домов людей доносились записи песен советской эстрады от чего на душе становилось особенно тепло и спокойно.

Они добрались до Красной площади. Знаменитый ГУМ бурлил словно человеческий муравейник и сейчас они ощущали себя частью этой толпы, хотя и были здесь чужими. Они прошли по брусчатке, глядя на Спасскую башню, на собор Василия Блаженного, на красный флаг над домом правительства, возле мавзолея с надписью “Ленин” стоял почётный караул. Валера вдруг засмеялся:

— Представляешь, мы стоим там, где в кино всегда снимают парады и демонстрации! А вокруг — просто люди. Живут, ходят, едят мороженое…

Они вышли к фонтану на Манежной площади, где продавали из жестяных ящиков пломбир в вафельных стаканчиках. Они купили по одному. Мороженое было холодное, плотное, без лишних добавок — настоящее.

— Слушай, давай зайдём в метро? — предложил Валера.

Спустились на “Охотный Ряд”. Мрамор, бронзовые люстры, мозаики с счастливыми колхозниками и космонавтами. Эскалатор уходил вниз, как в недра будущего, глядя на своды с позолоченными панно изображающее радость жизни в советском союзе.

— Вот бы нам так жить, — тихо сказал Валера. — Не в бараке, не в чужой комнате… а вот так — под золотом и светом.

— А ты знаешь, мне и в бараке или чужой квартире нравится, я начинаю привыкать к этому миру, где прошло моё босоногое детство и …я не сильно расстроюсь, если нам так и не удастся вернуться назад…к себе…в будущее.

Валера хотел, что-то возразить, но потом махнул рукой.

Они вышли на “Пушкинской”, прошли по Тверской. Мимо витрин магазинов “Детский мир”, “ЦУМ”, “Берёзка”, где были выставлены забугорные товары с загадочными ценами в “чеках”. У киностудии “Мосфильма” толпились школьники — похоже снимали что-то для “Ералаша”. Где-то играл аккордеон, и пожилой мужчина пел “Подмосковные вечера”.

К вечеру они оказались в Парке Горького. Там катались на лодочках, играли в шахматы, танцевали под эстраду. Валера купил из бочки два стаканчика кваса из бочки — прохладный, с солодовым привкусом.

— Знаешь, — сказал он, глядя на закат над прудом, — я думал, Москва — это