Фантастика 2025-157 - Александра Антарио

что тут надо боярину Раенскому? Платона Михайловича Илья не слишком любил. А за что его? Умная сволочь. И к царице вдовой вхож. А уж та… Лучше ей на когти и не попадать. А то и под батога лечь можно, не посмотрят, что боярич.

Вот этот самый боярин к Илье и подошел:

– Ты Илья Заболоцкий? Алексея боярина сын?

– Я, боярин.

Нравится тебе Раенский, не нравится, а вежливым быть лучше. Целее будешь.

– Вот и ладно. Передай отцу, я к нему завтра с утра в гости буду.

– Боярин?

– Говорить будем.

– А про что, боярин?

– А то не твоего ума дело. Молод еще.

Развернулся да и пошел восвояси. Илья едва не плюнул в досаде.

Ну не сволочь? Молод, глуп…

А ты старым родился и мудрым? Да? И с бородой, наверное. За нее и вытягивали.

Тьфу!

* * *

– Теодор, мин жель, предлагаю сегодня прогуляться к веселым девочкам. Там, говорят, пополнение.

Руди ожидал веселого согласия, но Фёдор только головой покачал:

– Не знаю. Не хочется что-то.

– Теодор, я тебя не узнаю!

Фёдор и сам себя не узнавал. Но не хотелось.

Вот в храм каждое воскресенье он ходил обязательно. А к девочкам… нет, не хотелось. Не те они.

Не такие.

А вот Устинья… волосы у нее словно медь старая, глаза серые, глубокие и ясные, кожа тонкая, светлая, почти прозрачная. И вся Устя такая… словно рассвет.

– Не хочу, Руди. Поехали на реку? Посидим, как в детстве…

Руди расплылся в широкой улыбке:

– Теодор, ты помнишь? Поедем, конечно!

Михайла подвернулся сразу же, за дверью. Ему Руди и выдал указания.

Приготовить все для посиделок на берегу. Вина взять, покушать чего, для сугрева что понадобится… может, полость медвежью, может, еще чего.

Михайла поклонился – и принялся за дело.

Поздней ночью мужчины сидели на берегу реки Ладоги, там, где она делала крутой поворот. Рыбаки то место не любили, омуты да и коряги, зацепится крючок – не вытащить. Только попрощаться. Про сеть уж и говорить не стоит [40].

Фёдор о рыбе не думал. Просто сидел, потягивал из кубка горячее вино с пряностями, смотрел на небо, на реку…

Не гневался, не думал ни о чем. Пребывал в расслабленном состоянии, таком редком, таком беспечальном… Устя? Да, ему хочется к ней. И чтобы она обняла и по волосам погладила, и… просто это – его. Его река, его светлое течение. Его Устинья…

Смотрел на воду и Михайла.

Мысли его были похожи на темный глубокий омут.

О чем он жалел – нет у него надежного подручного. Абы кого о таком не попросишь, а как хорошо было бы! Выстрелил бы кто из арбалета сейчас в Фёдора или из пищали там… да хоть из рогатки! Тут главное что?

Чтобы Михайла героически царевича собой закрыл и, может, даже рану при этом получил. Не слишком серьезную, но жутковатую. А то подвиг его с ядом уже забываться начал.

Но кому такое доверишь?

Разве помечтать…

Михайла смотрел туда, где сам бы разместил стрелка. Да, вот оттуда… кажется ему? Или что-то задвигалось в темноте?

Может, сиди он у огня, и не заметил бы ничего. Глаз человеческий так устроен, к свету привыкает мгновенно, к темноте долго и видит в темноте потом хуже. Но если уж привык…

Что-то шевельнулось.

Двинулось.

И Михайла кинулся вперед, сбил Фёдора под обрыв, сам улетел вместе с ним, чудом оба в реку не свалились…

Грохнул выстрел пищальный. Не рядом, вдалеке…

Закричала почти человеческим криком раненая лошадь.

Эхом отозвался Руди. Таким… неприлично-бранным эхом.

Фёдор дернулся, но Михайла его не пустил:

– А ну, лежи!

Царевич так опешил, что даже и не огрызнулся. А Михайла приподнялся на локтях:

– Огонь затушите, недоумки! А ты лежи!

Тут Фёдор уже и опомнился:

– Ты как со мной разговариваешь, шпынь?!

– Думаешь, в тебе надо с почтением дырок понаделать? – Михайла не церемонился. И был даже возмущен. Это ж…

Это какая наглость?!

Он только-только себе хорошее местечко нашел, только уцепился, принялся наверх пробиваться – и его хотят всего лишить?! Да Михайла сейчас бы любого убийцу сам на части порвал! Голыми руками!

Тут уж и до Фёдора дошло.

– Это ж…

– В тебя стреляли. А как огонь затушат, так мы и вылезти сможем, видно нас не будет.

– Прости.

Михайла чуть в речку второй раз не рухнул.

От царевича?

Да такое?

А и ладно…

– Ты, царевич, живи им всем назло. А я уж тебе послужу. Коли не дал ты меня по ложному навету запороть…

Конечно, все было не так. И даже не лежало рядом. Но Фёдор тут же поверил, что Михайла ему благодарен по гроб жизни. И служить будет вернее пса. А почему нет?

– Служи верно. А за мной награда не задержится.

С обрыва высунулась голова Руди:

– Мин жель, можно вылезать. Костер потушен.

Посидеть на берегу не удалось. Вернулись в город, да и пошло следствие. Но где ж там стрелка найти?

Утек, тать проклятый, разве что пулю на память оставил. В лошади.

Не кинься Михайла на Фёдора, была б такая же дырка в царевиче. Повезло.

* * *

– Да ты в своем ли уме, сын? Где я, а где царицын родственник?

– Батюшка, так и сказал, сегодня припожалует.

– Ох, грехи наши тяжкие…

И завертелась карусель.

Подворье вскипело и взбурлило. Все мылось, чистилось, относилось на место, чтобы не попало под ноги дорогому гостю… боярыня едва не взвыла. Хорошо еще, Устя помогла. Сестру попросила заняться нарядами, не в залатанной же телогрейке дорогого гостя встречать, пусть Аксинья им сарафаны подберет да уборы драгоценные. Сама отправилась на кухню надзирать за готовкой да и за уборкой в доме, а боярыне двор остался.

Боярин тоже готовился. Сидел обсуждал с сыном, для чего они Раенскому понадобились. Так хорошо думали, что Илья едва спать уполз, а боярин в нужник отправился, где и проблевался хорошенько всем выпитым вином. А потом в спальне прикорнул, хоть ненадолго.

Повезло – боярин Раенский приехал только к обеду. Всё успели.

* * *

– Это и есть тот самый Михайла Ижорский?

Царица Любава Никодимовна была хороша собой даже сейчас. Высокая, статная, особенно карие глаза хороши, брови черные, лицо гордое, властное. Волос под белым покрывалом не видно, но в молодости, надо полагать, была она очень красива.

Михайла тут же кинулся на колени и облобызал ее руку.

– Я, матушка-государыня.

Ручку не отняли, даже по щеке потрепать соизволили.

– Хорошо. Я тебе за сына