Изгой. Проклятье клана - Макс Громов

Они кивают. Никто не спрашивает, куда пойду я.

Я указываю на полуразрушенную башню вдалеке.

– Встречаемся там к полудню. Если что-то найдете – сигнал дымом.

Они расходятся, плечи напряжены, шаги осторожные. Я жду, пока их фигуры не растворятся в утреннем тумане, и поворачиваю на север.

Туда, где ждут Врата.

Тишина здесь была особенной – густой, вязкой, словно сам воздух застыл в ожидании. Я шагал по выщербленным камням мостовой, и каждый мой шаг эхом отдавался в пустых глазницах окон.

Город напоминал высохший труп – обтянутые ветхой кожей дома, скрипучие остатки былой жизни под ногами: позеленевшая медная монета, женский гребень с запутавшимся в зубах темным волосом.

Кто ты была, хозяйка этого гребня? Куда вас всех унесло, словно осенние листья?

Мысли обрывает едва уловимый звук.

Не скрип и не стук – просто... нарушение тишины. Как рябь на поверхности мертвого озера.

Правая рука сама потянулась к арбалету, пальцы привычно обхватили рукоять. Я замер, превратившись в слух.

Переулок. Узкий, как горло бутылки. Груда разбитых ящиков, из-под которых торчит что-то блестящее – возможно, осколки зеркала.

– Выходи. – Мой голос прозвучал громче, чем я планировал.

Тишина в ответ. Но теперь я чувствовал – там кто-то есть. Сердце забилось чаще, но не от страха – от того странного возбуждения, что всегда появлялось перед схваткой.

Я сделал шаг вперед, и тогда…

Глаза.

Два огромных темных озера, полных такого первобытного ужаса, что у меня непроизвольно сжались кулаки. За ящиками притаилось существо – нет, девушка, маленькая, как подросток, но по изможденному лицу видно – ей давно не тринадцать.

Ее грязные пальцы впились в разорванный подол платья, словно пытаясь прикрыть им рану на руке – красную, воспаленную, с желтыми подтеками гноя. Когда я сделал еще шаг, она вжалась в стену, будто пытаясь провалиться сквозь нее.

Что-то в этом жалком комочке дрожи заставило мою руку отпустить арбалет.

Я медленно опустился на одно колено, чтобы не казаться таким огромным.

– Ты ранена?

Она не ответила, только губы ее задрожали, обнажив сломанный передний зуб.

Я достал флягу, и металл блеснул в утреннем свете. Девушка зажмурилась, как от удара.

– Пей, – я поставил флягу на землю и откатил ее к ней ногой.

Я медленно подношу ладонь к груди.

— Зоран.

Мое имя падает в тишину, как камень в болотную трясину. Девушка прижимает флягу к перепачканным губам, делая несколько жадных глотков. Вода стекает по ее запыленному подбородку, оставляя чистые дорожки, словно слезы.

— Как тебя называть, сестра?

Она лишь сильнее сжимает флягу, и я замечаю, как дрожат ее пальцы — тонкие, изящные, но покрытые царапинами и грязью. Глаза — два темных озера, в которых плещется буря: страх борется с надеждой, недоверие — с отчаянной потребностью в помощи.

Я стискиваю челюсти.

Врата ждут. Северный путь зовет. Но бросить ее здесь — все равно что предать самого себя.

— Пойдем со мной, Весняна, — говорю я мягко, называя ее весенним именем, ведь встретил ее на рассвете. Моя рука застывает в воздухе, не приближаясь.

Она съеживается, будто ожидая удара, но глаза уже не дичатся так сильно.

— Клянусь оружием и честью, не причиню вреда, — в голосе прорывается металлическая твердость. — Рана твоя гноится. Нужен травник.

Ветер играет ее спутанными волосами цвета спелой ржи, треплет оборванный подол рубахи. В ее позе читается вековая покорность судьбе, но теперь сквозь нее пробивается что-то еще — робкое любопытство.

Я провожу ладонью по щетине, ощущая усталость.

— Ладно.

Осторожно, как берут птенца, выпавшего из гнезда, я накидываю на ее плечи свою куртку. Она не сопротивляется, но и не помогает — будто зачарованная.

— Пойдем, Весняна.

Мы идем медленно, я нарочно громко стучу сапогами по камням. Она семенит следом, держась на расстоянии двух шагов, готовая в любой миг обратиться в бег.

Елисей поднимает голову, когда мы входим в лагерь. Его глаза расширяются при виде девушки.

— Кого привел, боярин?

— Молчит. Ранена, — бросаю я, чувствуя, как девушка прячется за моей спиной. — Полечи ее.

Елисей хмурится, но кивает. Протягивает руку, как к дикому зверьку.

— Иди-ка, милушка. Покажи, где болит.

Девушка смотрит на меня, и в ее взгляде — немой вопрос.

— Он не тронет тебя, — говорю я, и странное тепло разливается в груди. — Я... вернусь.

Поворачиваюсь к выходу, но ее тонкие пальцы вдруг цепляются за мой рукав.

— ...Радослава, — выдыхает она, и голос ее хриплый, как скрип древних ветвей.

Я замираю.

— Радослава?

Она кивает, тут же опуская глаза, будто испугавшись собственной смелости.

— Хорошо, Радослава. Вернусь.

Ветер усиливается, неся с собой пыль и песок из Пустошей. Врата ждут.

Бросаю последний взгляд на лагерь и шагаю вперед — навстречу тайнам этого проклятого города.

Елисей.

Раны чистые. Гной вымыт, воспаление спадет через день-два, если приложить правильные травы.

Я откидываюсь на пятки, вытирая влажные руки о подол рубахи. Девушка — Радослава — сидит передо мной, склонив голову. Ее пальцы нервно теребят край моей перевязи, но когда я коснулся раны отваром из коры дуба, она не застонала. Только губы плотно сжала, да веки дрогнули.

— Терпкая штука, знаю, — пробормотал я, промывая порез. — Но лучше, чем загноится.

И тут она неожиданно ответила:

— Можно было добавить щепотку золототысячника. Чтобы жжение меньше было.

Голос тихий, робкий, но слова... слова точные. Я поднял брови.

— Разбираешься в травах?

Она сразу замкнулась, будто спохватилась. Потом едва заметно кивнула.

Больше она не проронила ни слова.

Кто ты, девочка?

Я поднялся, отряхнул колени.

— Одежда на тебе — тряпье. Сейчас найду что-нибудь.

Дом, который мы заняли, хранил следы спешного бегства, но кое-что полезное осталось. В сундуке нашел женскую рубаху — простую,