Фантастика 20254-131 - Константин Викторович Плешаков

какой-то дрянью и заставляли работать в Хтони на пределе полетного времени — ты бы спокойно возделывала свой, ска, сад? Потому что чистоплюйским друидским алгоритмам это не понравится? Делать-то я, по-твоему, должна что? Или прямо скажи, или перестань строить из себя мудрую, ять, наставницу!

Токс накрывает мою вспотевшую пятерню своей ладонью, изящной и прохладной:

— Видишь ли, маленький друг, мы, друиды, сведущи в наставничестве: наставник — не божество на пьедестале, а живой разумный. Ему дано ошибаться: дрогнуть сердцем, оступиться в расчётах, даже — увы! — не разглядеть истинной природы своего ученика. Всё это — лишь трещины на кувшине, что не мешают ему держать воду мудрости. Но есть проступок, превращающий учителя в ложный маяк: когда он начинает принимать решения вместо ученика. В этот миг его право зваться наставником рассыпается как пепел по ветру.

Трясу головой, привычно отбрасывая шевелюру вправо. Левую сторону пора выбрить, волосы отросли уже на палец. И, может быть, сделать еще один прокол в левом ухе… это уже шестая серьга будет, не считая тех двух, что в ноздре. Таков теперь мой образ — в моей новой роли надо с порога заявлять: я не следую правилам, а устанавливаю их.

И еще, если честно, мне просто нравится так выглядеть.

— Ну, раз решения все еще принимаю я, то будет так: мы продолжим борьбу с рабовладельцами. Теми средствами, которые на этой войне работают. Но не бойся: убивать сама я по-прежнему не буду.

— Потому что полагаешь, что это обрушит показатели алгоритма? — Токс спрашивает таким тоном, будто интересуется, молоко мне добавить в чай или лимон.

— Да, потому что тогда браслеты могут убить нас обеих. Но страшно не это, на самом-то деле. Проблема в том, что во мне и так уже многовато тени. Если ее станет больше… я перестану быть собой, сделаюсь кем-то другим.

— К слову, насчет сделаться кем-то другим… Хранитель Хтони больше не выходит с тобой на связь?

С чего вдруг такое любопытство? Не в обыкновениях Токс задавать вопросы. Пожимаю плечами:

— Нет, Безликий уже полгода как… пацаны из старшей группы сказали бы — забил на меня. И тот путь, который он предлагал — шагнуть в собственную тень — он теперь закрыт. Не спрашивай, откуда я знаю, это… очень четко чувствуется. Наверное, он решил, что я сделала свой выбор там, в горящем ангаре. Поэтому нет больше смысла возиться со мной. Знаешь, тогда Безликий меня раздражал… а теперь я скучаю по нему. Вернее, по ощущению, что кому-то вообще на меня не плевать. Но на нет, как говорится, и суда нет. Такая она, взрослая жизнь. Кстати, насчет взрослой жизни… Мне пора нанести несколько визитов нашим бизнесменам. Сборы на ополчение и на размещение освобожденных рабов идут из рук вон плохо.

* * *

— Я бы все уже сто раз выплатил, врот. Только с прибылью кабзда, нах, — пожилой снага, владелец автомастерской, смачно сплевывает на пол. — На прошлой неделе шесть заказов, на этой — три, ска. А зарплаты плати, кредит плати, проценты плати, налоги плати, городской сбор плати… В убыток работаю, без ножа себя режу, нах. Да ты присядь, Соль, в ногах правды нет. Чай будешь?

Хотя я чертовски устала, и чаю хочется — остаюсь на широко расставленных ногах со скрещенными на груди руками. Эти жалобы мне уже поперек горла, только за сегодня выслушиваю их в пятый раз. А в целом они успели стать фоном, на котором развивается моя жизнь.

Объясняю терпеливо и медленно:

— Пойми, Лукач, без ополчения промысловики мигом подомнут аномалии под себя. Весь поток тяги ляжет под них. Тогда ни у кого в городе не будет денег, чтобы чинить машины. Но по-настоящему плохо даже не это. Плохо, что они используют рабов. Таких же снага, как мы с тобой. Их держат в аномалии сутками и почти не защищают, они там мрут, что твои мухи. Значит, если дать промысловикам волю, рабы у них быстро закончатся. И куда, как ты думаешь, они пойдут за новыми?

— Хоть рабочие места создадут, нах, — бурчит Лукач. — В Поронайске чуть не каждую неделю что-то, ска, закрывается. На днях вот плиточный завод обанкротился, врот. Зять приходил, про работу спрашивал — а мне и своим-то механикам платить нечего.

— Ситуация с плиточным заводом у меня на контроле. Разбираюсь, что можно сделать. Проблем с промысловиками это никак не отменяет. А оборона — это прежде всего деньги. И освобожденных рабов надо размещать, кормить и лечить… многие в тяжелом состоянии.

Лукач угрюмо смотрит на меня исподлобья:

— Они же на контракте были. Сами эту дорожку выбрали. Почему мы должны за них платить? У меня вон тесть лежачий, нах, я его должен кормить и лечить, а не этих приблудных…

А ведь с Мясником Лукач препираться не стал бы… Хочется стукнуть кулаком по жестяной стене гаража — но нет, истерикой делу не поможешь. Вместо этого тяну пальцы, чтобы коснуться тени — она выручает меня не только в боевых ситуациях, но и в социальных.

— Довольно разговоров, — голос спокойный, но я знаю, какое ощущение он вызывает у собеседника — «будто кто-то прошел по моей могиле». — Сумма тебе известна. Сроку — неделя. Советую уложиться. Настоятельно.

Лукач отводит глаза и кивает — желание препираться у него враз испарилось. Резко вспомнил, что я, конечно, предпочитаю воздействовать добрым словом, но и другими методами не гнушаюсь. Мои коллекторы умеют сделать жизнь должника крайне неприятной — тут все как было при Мяснике, так и осталось.

Со школы запомнила, что при сборе средств на ополчение в Смутное время говорилось что-то вроде «дворы свои продадим, жен и детей заложим», но не понимала тогда, что это был не столько патриотический порыв, сколько ультимативный приказ.

Разворачиваюсь и иду к машине. Командую шоферу:

— В Дом.

Хватит с меня на сегодня.

Вообще-то Генрих оставил мне все — и ту роскошную дачу с баней тоже. Но я там так и не обжилась, предпочитаю свою старую каморку в Доме, особенно в такие моменты… а у меня теперь много таких моментов.

Странное, конечно, наследство — и все сильнее ощущение, что не по Сеньке шапка. У Генриха не было детей, поэтому он, собственно, и собирался на мне жениться — без какой-то роковой страсти, просто среди юных девиц-снага умненьких не так много. Завещание написал, словно мы уже